Наталья Горбаневская - Прильпе земли душа моя

Уж отверста жила.
Смерть, где твое жало?
Кинжальная рана.
Палящая хладь.

Где роится пыльца
и ровняется в ряд
мошкара у лица,
заводя маскарад,

где личину сорвать —
точно куклу разбить,
где тебе не бывать
и меня не любить,

где еловым стволом
серебристая мгла
в ночь перед Рождеством
на трясину легла,

где запеть – как солгать,
вскрикнуть – как изменить,
где качается гать,
как стекляруса нить,

– оскользнется нога,
трепыхнется рука,
вот и вся недолга,
потолок мотылька.

Ходи по улицам, работай над собой,
прищуриваясь близоруким глазом,
входи в толпы неумолкаемый прибой
и, шевеля растресканной губой,
тупой рассудок и не менее тупой
порыв эмоций выбрось оба разом.

Оставь лишь то, что в замутненное стекло
колотится, как вялая ночница,
лишь то, что скулы над рекой тебе свело,
что свёкольным румянцем расцвело,
что всё заштопано, а все-таки светло,
зовется небом и уже не снится.

Сквозь двойное стекло наблюдая
наступающий мокрый апрель,
я на самом-то деле до мая
доживать собираюсь теперь,

я на самом-то деле Даная
под пронизывающим дождем,
и душа у меня водяная,
и объятья мои – водоем,

и, приду́шенный вздох отдавая
набежавшей на воду волне,
я останусь в преддверии рая,
недоступного ныне вдвойне.

Двойняшки расстояние и время
меня признали названой сестрой,
мы вместе роем из земли коренья,
завариваем вяжущий настой,

и в той же роще, в той же самой чаще,
где прогорел под котелком костер,
мы поднимаем глиняные чашки
за безграничный будущий простор.

Говорила Адамови Ева:
– То неправда, плода я не ела,
не срывала с запретного древа,
только, может быть, слишком смотрела,

только, может быть, слишком глядела,
как стояла, ничем не одета,
эта яблонька, ёлка, омела,
эта милого рая примета.

Никуды, ненаглядный, не деться
от мотыги да Каина в доме,
но Пречистая Дева Младенцу
наливное подаст на ладони.

Как сладко, и сонно, и весело жить,
когда разрывается Паркина нить
и ты подлетаешь, как мяч,
в хрустальный, распахнутый купол небес,
где ангел с цевницею наперевес
радушно прикажет: «Не плачь».

Где хвейной тенью лёг
в еловые опилки
предсмертный фитилёк
немеркнущей коптилки,

мерцающей коптилки
хлопчатая душа,
и синь на синей жилке
графит карандаша,

скачки карандаша
в линёванной тетради
считают чуть дыша
за шагом шаг к награде,

к мерцающей награде
в фанерных небесах
с лиловым христаради
на смолкнувших часах.

О, если б без слова, мычаньем
дотыкаться в вымя небес,
с прилипшим к губам молочаем,
с ключами наперевес.

О, если бы можно сказаться
нечленораздельней, чем мысль,
без стихосложенья – эрзаца
Иаковой лестницы ввысь.

О, если б без рифмы, без слога
и без языка, но пока
без складу и ладу эклога
карабкается в облака

и высь оглашает мычаньем,
чтоб слышали эти и те,
как жизни грядущей мы чаем,
посеяв ключи в пустоте.

И увидел Бог,
что это хорошо —
и душа, и плоть,
и пшеница, и осот.

И в день седьмой
Он велел отдыхать —
спать медведю зимой,
а человеку не спать.

И яблочком вслед
запустил Он, когда
наши бабка и дед
вышли за ворота.

Жёстко слезы утру.
Вкус дождя на ветру.
Шорох шуршащей гальки.
Время завинчивать гайки.

От океана соль
белою полосой
губы мне обводит,
спазмой желудок сводит.

Время уйти налегке
прежде, чем грянет жатва.
Время считать, в кулаке
сколько пальцев зажато.