Вадим Филатов - Этика небытия. Жизнь без смысла - самая печальная философия

Способно ли что-нибудь решить проблему страданий всего человечества? Атомная бомба? Этот вариант не обсуждался ни Шопенгауэром, ни Буддой. Любой опыт умирания является глубоко индивидуальным. Как говорил Морис Бланшо в эссе «Литература и право на смерть», главный недостаток окончательной смерти заключается в том, что она напрочь лишает человека возможности испробовать опыт умирания еще раз. [3, с. 61]

«Жизнь облечена в смерть и вместе с тем пронизана смертью; она с начала до конца окутана смертью, проникнута и пропитана ею. Итак, лишь при поверхностном и чисто грамматическом прочтении бытие говорит только о бытии и жизнь – только о жизни. Жизнь говорит нам о смерти, более того – только о смерти она и говорит. Пойдем далее: о чем бы ни зашла речь, в каком-то смысле речь идет о смерти; говорить на любую тему – например, о надежде, – значит непременно говорить о смерти; говорить о боли – значит говорить о смерти, не называя ее; философствовать о времени – значит, при помощи темпоральности и, не называя смерть по имени, философствовать о смерти; размышлять о видимости, в которой смешаны бытие и небытие, значит имплицитно размышлять о смерти…», – писал Владимир Янкелевич. [67, с. 99]

Когда мы слышим о том, что кто-то умер, у нас иногда возникает весьма странное чувство. Это ощущение возникает помимо нашей воли, и мы подвергаем себя жесткому анализу в такие моменты. Мы честно спрашиваем себя: «А ты готов умереть прямо сейчас? Сию минуту?» Признаемся: далеко не всегда мы отвечаем утвердительно. Мы почему-то вспоминаем, что у всех мертвецов глубоко в носовые пазухи вложена вата, чтобы не вытекала жидкость. Мы представляем, как их перед похоронами выпотрошили и наскоро заштопали от лобка до горла. Мы слышим глухие удары молотка по гробу и видим, как ящик опускают в холодную глиняную яму. Мы видим могильщиков, за считанные минуты засыпающих эту яму. Блин, а как там дышать-то?!

Представим, что в качестве критерия истины выступает именно практическое мировоззрение. Тогда вырисовывается следующая немудрёная картина мира: смысл жизни заключается в самой жизни. Следовательно, необходимо делать всё для сохранения собственной жизни, при любых обстоятельствах, а также оставить потомство. Покуда есть возможность, то есть, пока это не касается непосредственно нас, тему страданий и смерти следует загонять в подсознание (не случайно индийский царь не выпускал своего сына, будущего Будду, из дворца!). Иначе говоря, нужно уподобиться животным и жить в иллюзии вечности. Таким образом, практический разум и обслуживающая его культура, включая и большинство философских систем (хотя бы в форме оговорок и притянутого за уши оптимизма), представляют собой вариации на заданные инстинктами самосохранения и продолжения рода темы. Это и есть мыслетрусие. Есть несовершеннолетние по возрасту и несовершеннолетние по своей воле. Как говорил Кант, несовершеннолетие по собственной воле заключается не в недостатке разума, а в недостатке решимости и воли воспользоваться им. А Гегель определял рабское сознание как отсутствие решимости идти на смерть за свою свободу.

Как уже говорилось, камень преткновения, всегдашняя загвоздка при любом философствовании, при любой попытке построить приемлемую модель этики – это, безусловно, наличие страданий. Мы в достаточной мере восприимчивы к теме страданий, поэтому не можем – и не хотим – игнорировать её. Страдания (СТРАДАНИЯ!) – это то, что может камня на камне не оставить ни от какой этики, включая религиозную – вспомните Клайва Льюиса с его дневниками, написанными после смерти горячо любимой жены. Итак, попробуем исходя из самых общих положений, вообразить себе некое осмысленное и одновременно не страдающее бытие. Здесь возникает всего два варианта: либо оно конечно (все, имеющее начало, имеет и конец) и, следовательно, наш воображаемый рай непременно закончится всеобщей гибелью. Либо рай вечен, но тогда пустота перестаёт быть абсолютом и становится лишь фоном для бытия: как и видит мир большинство людей. Небытие фактически сдается на милость бытия. Вообразим, что и это произошло. Но здесь мы не в силах представить себе никакого подобия рая. Осмысленная жизнь возможна лишь как преодоление некоего конфликта. Если его нет, мы получаем унылое прославление Бога в вечности, о котором стеснялись подробно писать даже авторы священных книг. Ну, вообразите себе бесконечно длящийся оргазм – физиологический или даже интеллектуальный. Это очень тоскливо. В таком зазеркалье непременно найдется какой-нибудь подпольный парадоксалист, который противопоставит окружающему абсолютному благу свободную волю своего свободного зла… Возможно, мы снова уходим в чисто человеческие гипотезы и фантазии. Однако два основных допущения: вечность бессмысленного или трагизм конечного бытия, представляются близкими к истине. Во всяком случае, нам сложно помыслить чего-либо третье: очевидно в силу ограниченности человеческого опыта.