Вадим Филатов: Этика небытия. Жизнь без смысла: самая печальная философия

Известно, что Лев Толстой в «Исповеди» делил всех людей на четыре вида:

1). Не видящие трагизма и бессмысленности жизни (интеллектуально неразвитые мужчины и многие женщины. Последние последовательно рассматривают фрагменты сложного объекта, в то время, как мужчины обычно видят проблему в целом).

2). Видящие бессмысленность, и пытающиеся забыть о ней, предаваясь, пока возможно, удовольствиям.

3). Видящие отсутствие смысла и самоубивающиеся (храбрые)

4). Видящие трагизм и продолжающие жить из трусости. К этим Толстой относил себя.

Но отчего Толстой не присоединился к большинству представителей своего сословия (категория 2)?

«Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это – обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина то, что жизнь есть бессмыслица.

Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти – полного уничтожения». [43, с. 54]

Допустим, что я, как философ, решил попытаться пойти в своих рассуждениях дальше Толстого и многих других. Не побоялся пропасти. И вот я говорю: «Лучше совсем было бы не родиться. А уж раз такая беда случилась, то я считаю единственно правильным поскорее добровольно покинуть этот мир. Люди – трусы, потому что не делают этого». Смелая мысль, правда? Не испугался ведь, как другие. Но что происходит дальше? А ничего. Я продолжаю, как в своё время Толстой, жить своей повседневной жизнью, получая свои порции радостей и горестей. В чем же дело, почему я до сих пор жив? И здесь нам придется позвать на помощь старую добрую логику. Первое – я сам трус. Второе – я так не считаю на самом деле, но у меня есть желание, чтобы другие были порасторопнее и побыстрее освобождали жизненное пространство. Третье – в моем высказывании скрывается какая-то ошибка, потому что я так считаю, как сказал, но сам подсознательно не хочу уходить из жизни и знаю, что во мне говорит не трусость, а что-то еще. Можно допустить ещё один вариант: я сказал как философ, но как человек – вы что?! Не собираюсь я покидать этот мир! Последний вариант, на мой взгляд, глубоко ошибочен, ибо раскалывает человека надвое. Какое доверие может быть к моим радикальным суждениям в этом случае? Да никакого. Доверие как раз будет к моим действиям (вернее, к моему красноречивому бездействию). Но давайте допустим, что я искренен в своем суждении. В этом случае я, как философ, должен понять для себя, почему я утверждаю одно, а делаю совсем другое. Если я честно отвечу себе на это вопрос, этот будет восстановлением недостающего звена в цепочке моего проживания-философствования. «Я, возможно, не учитываю в своем рассуждении чего-то еще, я что-то упустил. Иначе бы я сам сделал последний шаг. Или бы не домыслил свою мысль до конца. Что же я упустил?» – такой примерно ход мыслей возник бы у меня. Подтянуть себя к мысли или подтянуть мысль к себе – это значит расширить свое мышление, включить в него элементы, которые, возможно, оказались вне поля моего зрения, в конце концов, пересмотреть свое суждение с других позиций, сделать все возможное, чтобы докопаться до сути. Философ я или не философ?! Объясниться с собой или отказаться от философствования. Вот о какой адвайте (недвойственности) я говорю, понимаете?

Ведь если бы всё упиралось в безупречность логических аргументов, неужели до сих пор не нашлось бы ума, который предложил бы человечеству идеальную модель реальности, основанную на логических построениях? И все бы убедились, что вот она, истина. И не нужно бы было философам отчаянно спорить друг с другом и что-то отстаивать – истина сияла бы перед ними, покоясь на вершине величественной логической пирамиды. Мигель де Унамуно написал: «Сперва человек, потом – философ». [44, с. 85] Он, как и мы, считал, что наше философствование определяется особенностями нашей натуры. Которые суть случайность.

Таким образом, наше существование не имеет ни смысла, ни цели, ни необходимости. (То же самое было бы верно и в отношении Бога, если бы Он существовал.) Каждый может смело сказать: я существо случайное и произвольное. С большой долей вероятности меня могло бы вообще не быть.