Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Обычно, стоя перед зеркалом, я себя не вижу, мысли мои далеко, но сегодня я внимательно вглядывался в свое отражение. Оля сказала, что меня легко узнать, и, видимо, подсознательно я искал в себе черты юнца, который уже давно казался мне чужим человеком. Нет, между нами осталось немного общего, может быть, только это вечно тлеющее в глазах ожидание.

Потом я подумал о ней. Я не успел ее хорошо разглядеть, и у меня создалось впечатление, что Оля не слишком изменилась, хотя наверняка это было обманчивое впечатление. Она раздалась, правда, в допустимых пределах, но бывшую гимнастку в ней угадать уже не просто. Потом я вспомнил ее спокойные движения, спокойный голос и подумал, что, должно быть, ей пришлось пережить немало. Такая неторопливость бывает либо у очень преуспевших людей, либо у много испытавших. Но Оля не походила на любимицу фортуны. К тому же счастливчики и спокойны-то по-другому, в их повадке чувствуется определенный тренинг и некое самодовольство.

Пора было, однако, выходить, я запер номер на ключ и весело вручил его дежурному администратору. Это был плотный усатый мужчина с уныло-разочарованным выражением лица. Я уже несколько раз пытался дать наиболее подходящее толкование этому выражению. В конце концов, я остановился на двух версиях: «Тот, кто служит в гостинице, постиг человечество» и «Что мне ваша суета, если меня любила кинозвезда из Сенегала». Вторая версия нравилась мне больше, первая казалась слишком глубокомысленной и претенциозной. Вторая версия давала безграничный простор для воображения. Африканские гостьи действительно посещали наш город, одна из них могла встретить моего дежурного и полюбить его с первого взгляда.

– Сегодня я был полон к нему участия и теплоты. В самом деле, как различен этот вечер для меня и для него, я спешу на свидание, а он будет торчать в этом розовом вестибюле. Слишком много розового цвета – это может свести с ума.

– Чудесная погода сегодня, – сказал я ему.

– Да, – ответил он сдержанно.

– Когда кончается ваше дежурство? – спросил я.

Он взглянул на меня с некоторым интересом.

– В девять утра, – ответил он. – А что?

– Ничего, – сказал я. – Значит, увидимся.

Дежурный, видимо, вновь вспомнил, как его любила сенегалка. Он посмотрел на меня с плохо скрытым презрением и повесил мой ключ на положенный гвоздик. Усы его печально топорщились. Я помахал ему рукой и вышел на улицу.

Погода была отменная. В наших краях осенью бывает так же тепло, как летом. Ничто не напоминало мрачной картины, которая предстала мне в день моего пришествия. Уже второй день солнце жарило с немыслимой силой, и горожане ходили в одних сорочках, останавливаясь у каждого киоска с водой, у каждой тележки, у каждого автомата. Только вечером появилась потребность облачиться в пиджак, и то, должно быть, у людей почтенного возраста, к которым я себя с недавних пор стал относить.

Я шагал по тротуарам, уже осветились изнутри молочные фонари, мягкий ветер доносил с набережной кружащий голову запах нашей южной волны. Я миновал центр – несколько ярко освещенных кварталов, где весело переговаривались юные удальцы, почти все в белых рубашках и черных брюках, поднялся вверх по узкой улочке, мимо прижавшихся друг к дружке домов, мимо раскрытых окон, мимо шумных мамаш, сзывавших своих птенчиков, – мир и покой царили в моей душе.

Странное дело, кто мог бы узнать в этом беспечальном насвистывающем гражданине полусумасшедшего, который позапрошлой ночью метался в своей каютке в поисках запасного выхода? Какая быстрая смена настроений! Либо это само говорит, что сей свистун ненормален, либо он наконец что-то понял и что-то нашел.

Разумеется, второй вариант устраивал меня больше. «Да, да, – говорил я себе, – ошибка была совершена тогда, пятнадцать лет назад, в тот вечер, когда я сел в поезд, и он повез меня из города, и бедный мой отец бежал по перрону с этой напряженной, неестественной улыбкой, бежал, чтобы еще раз взглянуть на меня, еще один раз, последний раз, бежал, как будто бы мог догнать мой вагон».

Я оставил эти теплые вечера, эту домашнюю жизнь на мостовых, этот нормальный, нормальный мир и ради чего, во имя каких призраков? Спросите меня, чем я был занят, когда отец умирал, я, должно быть, не смогу и припомнить. Ездил по какому-нибудь заданию и ругался в секретариате из-за вымаранного абзаца. Господи, кому он нужен, этот абзац? Что за истина в нем таилась? Очень может быть, я отбил его и он был напечатан, – кто стал счастливее от того, что его прочел?!