Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Итак, я просто сгибался под бременем рассуждений, мыслей, казалось бы не связанных одна с другой, проектов книг, которые должны были быть написаны и не были написаны никогда. Одно историческое лицо сменяло другое, большинство я знал понаслышке, многих не знал вообще, соприкосновение с каждым персонажем вызывало у Ивана Мартыновича целый ряд соображений, которые он, как правило, излагал конспективно, что не слишком способствовало их доступности. Я изнемогал под этими потоками духовности, я чувствовал себя плохим пловцом, которого сносит встречное течение.

Я понял, что покойник оглушал себя работой. Он трудился до изнурения, до потери сил. Умственная деятельность была для него своеобразным гашишем. Нина Константиновна рассказывала мне, что он был легко утомлявшимся, болезненным человеком. Не знаю. Может быть. Мне ясно, что он был силачом. Энергия, кипевшая в нем, была такова, что она бросала его за стол. День праздности – и этот человек мог погибнуть.

И все же подобный труд должен был иметь свою цель. Настоящий ученый вступает на свою узкую тропу, мечтая найти истину. Он может не найти ничего, он может впасть в заблуждение (с точки зрения другого ученого), в лучшем случае он ухватит кусочек истины – неважно. Это мечтание, не столько дерзкое, сколько естественное, придает его поиску необходимый смысл. Очень часто добытое зерно способно насытить лишь того, кто его обнаружил, – так или иначе, работа была не напрасной. Я понимал, что Ивану Мартыновичу нужно было отыскать свое зернышко, решить нечто жизненно важное, что этим и объяснялись его метания от темы к теме, и все же направление его мысли мне трудно было понять.

Его обостренное внимание влекли вольнодумцы екатерининского царствования, главным образом соотечественники, но не только они. Так, он много занимался перепиской императрицы с Вольтером и Дидро, и восторги галльских просветителей в адрес августейшей корреспондентки приводили его к широким и многозначительным выводам. Впрочем, исследуя устремления духовной фронды тех времен, он отчетливо различал два ее потока и отмечал, что те, кто думал о переменах, не могли не понимать значения силы, а поэтому не могли и не относиться к ней почтительно.

Те же, кто, главным образом, был озабочен самостроительством и поиском нравственных твердынь, относились к ней более равнодушно. В этой связи его интерес вызывала фигура Алексея Михайловича Кутузова, странного алхимика, умершего едва ли не в нищете, но не взявшего и червонца из огромных сумм, хранителем которых он был. Тем не менее этот человек не от мира сего был близок неистовому Радищеву и от него не отступился.

Разительное отличие от многих блестящих и громких любомудров, и стоит ли язвить Вольтера: тот был далеко, и у себя на родине он, во всяком случае, заступился за Калласа, – эти же вкусно ели и пили, нежились в постелях и ласкали женщин, пока пороли Княжнина и судили автора «Путешествия». По слухам, сам Державин не удержался от того, чтобы бросить вслед илимскому узнику: «езда твоя в Москву со истиною сходна, да слишком уж смела, дерзка и сумасбродна». А уж, верно, поэт проливал слезы над страдальцами прошлых веков.

Немало времени отдал Иван Мартынович и декабризму, но больше всего его занимал не гребень движения, а спад – каторга, ссылка, Петровский завод, Чита, Акатуй. Особое его внимание привлекала личность Никиты Муравьева, он тщательно отмечал его исключительные моральные качества, его роль нравственного арбитра среди товарищей. Одна тетрадь была озаглавлена – «Падение» и величие Никиты Муравьева». Слово «падение» было взято в кавычки. Быт декабристов в ссылке, их поведение, колебания их духа – вот что было главным предметом исследования. Казалось, ему необходимо было определить душевное состояние этих людей, богатых и утерявших богатство, привилегированных и лишившихся привилегий, людей, вкусивших от сладкого запретного плода, каким было для них тайное общество, логически подведенных ходом событий к необходимости действовать и прошедших затем сквозь ад лишения свободы, перехода в новое состояние, сквозь ни с чем не сравнимые нравственные пытки, когда, затравленные перекрестными допросами и очными ставками, они не выдерживали и признавались, и так день за днем, ночь за ночью, до той роковой даты, когда без суда, без последнего слова им был объявлен приговор.

Что чувствовали эти люди в долгие сибирские ночи, в беспросветной неволе, в которой они очутились? Гордость? Усталость, сожаление или же стойкую уверенность, что жизнь прожита так, как должно?