Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Гибельная уверенность, что ничего уже не будет, захлестнула меня с головой. Ничего не будет, ничего не изменится, не помогут ни весна, ни дальняя дорога, ни свидание с Ленинградом, где я всегда оживал и где рождалась надежда на встречу, на перемену, на то, что молодость еще не ушла.

– Вот оно, – понял я и даже присел на кровати, – нипочем мне не заснуть, пришло, накатило, теперь не отпустит. Это стало повторяться все чаще и будет еще чаще, и надо что-то сделать, куда-то бежать, переделать жизнь, но как-то спастись.

Я снова подумал об Иване Мартыновиче, подумал с уважением. Нет, нет, он был далеко не прост. Он уехал в Ц., крохотный городок, и я могу сколько угодно шутить об огнях ночного Ц., но, видимо, Ц. вернул ему сон и покой. Я подумал о Ц. с нежностью. Тихий островок, узкие улочки, буйная провинциальная зелень – деревья, деревья, плющ на стенах, трава у тротуаров, по вечерам – длинные чаепития, особенно они хороши зимой за сдвинутыми шторами. Право же, глупо над этим смеяться, можно понять это древнее желание оградить свой очаг от вечернего холода, от темноты. Где-то еще стоят благословенные скворечники, и в них таится своя поэзия.

Бурский, с которым я не раз делился этими мыслями, соглашался со мной, правда на свой манер.

– Я неисправимый столичный житель, – говорил он, и лицо его принимало торжественно-печальное выражение, – я отравлен бензином и оглушен грохотом, со мной ничего не поделаешь. Но я понимаю тебя, Константин, и более того, иногда сам ощущаю в своем греховном организме смутные атавистические толчки. И в этот момент я понимаю уют старинных городов, и что-то ганзейское, старонемецкое рождается в моей славянской душе.

Славянская душа Бурского возвращала его на родную почву, и у него возникали новые образы.

– Быть приказчиком в Замоскворечье, – вздыхал он, закатывая глаза, – и в летнюю ноченьку сигать через забор к дочке хозяина, купца третьей гильдии Буракова. В саду темно от листвы, собаки меня знают и не лают, виляют хвостами, а дочка ждет и жарко дышит: ах, Васенька, не тронь ты мово белого тела.

Здесь Бурский замолкал, видимо окончательно подавленный красотой и несбыточностью мечты.

Новые дома крепко спали, не светилось ни одно окно, улица была пустынна, и когда на противоположной стороне показалась тень, я ощутил к этому позднему пешеходу почти родственное чувство.

Еще одна смятенная душа не находит себе места, ему плохо, его предал друг, ему не спится, – впрочем, как знать, возможно, он влюблен, и ему не спится оттого, что ему хорошо. Наконец, бывают всякие обстоятельства, всего не предусмотришь, но когда человек завернул за угол и исчез, я испытал легкую грусть. Только подумать, никогда я больше его не увижу. Никогда, до самой своей последней минуты. Еще одна жизнь прошла мимо и растаяла в темноте. Я поймал себя на том, что это ощущение непрекращающихся потерь уже давно не дает мне покоя. В метро, поднимаясь по эскалатору, я вглядываюсь в лица тех, кто спускается мне навстречу, точно хочу их запомнить. Но ведь это все-таки москвичи, и тут еще возможны иллюзии. Зато в поезде я чувствую себя космонавтом, улетающим на Юпитер и прощающимся с Землей. Да, это так – каждая поездка превращается для меня в одно великое прощание. Мне вспомнилось мое первое путешествие за рубеж. Вот так же я не спал, стоял в узком коридоре, а иностранный состав летел по ночной Европе. Возникали и пропадали близко расположенные друг к другу города. Над платформами мерцали продолговатые, похожие на палочки, светильники. Мелькали перроны, мелькали пассажиры, торопившиеся по своим делам, проносились пригородные электрички, привокзальные трамваи. Прежде чем вырваться в ночной полевой простор, поезд еще несколько минут шел сквозь город, окруженный огнями зданий. И я все смотрел на эти трамваи, на эти дома, на эти еле различимые тени. Чувство удаленности и близости рождалось во мне одновременно. Все эти люди живут на земле в срок, отпущенный тебе для жизни. Вам выпало вместе пройти ваш путь от восхода столетия до его заката. Вот они растворяются, исчезают эти фигурки, эти звездочки, каждая из которых заключает в себе мир, – жалость и боль переполняют сердце.

Моим босым ступням стало холодно, и я снова забрался в постель. Что делать с этим беспощадным циферблатом? Каждое мгновение жизнь вытекает из тебя, и ты бессилен этому помешать. Самое непостижимое, что стареют дети, с этой мыслью вообще совладать невозможно. Тут я немедленно вспомнил одну фотографию, в такие минуты я сразу ее вспоминал. Впервые я видел ее в книге «Ушедшая Москва», и снята на ней была Никольская улица. Лиц прохожих нельзя было разобрать, кроме одного усача в визитке и мальчика на переднем плане. Вот этот-то мальчик сотрясал мою душу. Фотография относилась к девяностым годам минувшего века. И я каждый раз заново постигал, что этот малыш – существо из другого мира, с другой планеты, почти марсианин. Вся жизнь еще перед ним – девятьсот пятый год, первая мировая, февраль, Октябрь и столько других землетрясений. Впрочем, кто знает, может быть, все исторические трагедии прошли мимо него, и он бестрепетно прожил в своем Зарядье. Как бы то ни было, если даже предположить почти невероятное – что он устоял, что он еще жив, – ему сейчас должно быть много больше восьмидесяти – старик с потухшими глазами, у которого все позади. Этот человек, годящийся мне в деды, реален для меня только как круглолицый несмышленыш, радостно уставившийся в фотоаппарат. Поначалу это всегда казалось мне странным, почти мифическим, а потом я решил, что в этом есть свой глубинный смысл. Уже давно я перестал четко понимать, какой возраст в жизни человека более иллюзорен. Иногда мне кажется, что детство и есть единственная реальность, может быть, оттого, что в нем мы больше, чем когда-либо, живем настоящим. Стоит вам ощутить первый пушок над губой, и вы начинаете рассчитывать на завтрашний день. Вы уже не столько живете, сколько строите планы, один роскошнее другого. Вы уже не замечаете, как действительность становится каким-то затянувшимся предисловием к роману, ненужным прологом, а миф ожидающей вас жизни, пленительный миф, созданный вашим воображением, он-то и ощущается как реальность.