Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Я не отговаривал ее, я только просил оставить Сережу у меня, я долго внушал ей, что на новых, необжитых местах мальчику будет худо. И тут я с изумлением увидел, что она позволила себя убедить. Наверное, она решила не искушать еще раз судьбу и не испытывать прочность чувств своего возлюбленного. Как я понял, он был большим ревнивцем и вряд ли полюбил бы ребенка, который каждый день напоминал ему о предшественнике.

Но когда Лена уехала, я быстро ощутил, какие корни она пустила в моей душе. Можно было сколько угодно ругать ее про себя шлюхой, стрекозой, дурной матерью – легче от этого не становилось. Можно было сколько угодно вызывать в себе презрение, боль не проходила, делалась только устойчивей и глубже. Очень скоро боль эта стала частью моего существа. Помню один вечер спустя полгода после отъезда моей жены. Было лето, окна были раскрыты. Сергей уже спал, а я сидел за столом, обдумывая очередное задание. Что-то упрямо мешало мне сосредоточиться, и я не сразу сообразил, что мешала музыка, гремевшая почти из каждого окна. Следовало закрыть свое, но на дворе было так тепло, так упоительно, что об этом нельзя было и помыслить, да и сынок мой привык к свежему воздуху. И я бессмысленно сидел над бумагой, а мелодии рушились на меня, и все они были о женщинах, об их волосах и ресницах, их руках, их губах, обо всем таинственном и непознаваемом, что от них исходит, и пустота в моей душе стала саднящей – я невольно застонал.

Почему я вспомнил про свой отъезд, стоя перед сквериком, разбитым на месте Олиного дома? Сам не знаю. Какая-то связь существовала, но, право же, сотни подробностей были необязательны.

В ту ночь я спал плохо, где-то внизу гулко урчало море, но дело было не в нем, просто я совсем расклеился. Утром я встал с несвежей головой.

Я поплескался в ванной, побрился не очень тщательно, у меня никогда не хватало терпения, и спустился вниз за своими сосисками. Чернявой официантки не было: должно быть, сегодня она работала вечером, и завтрак показался мне совсем скучным. Напротив меня сидел полный мужчина с огромными глазами. Он пил кефир и после каждого глотка громко вздыхал, можно было подумать, что он не завтракает, а прощается с иллюзиями. Я расплатился, поднялся в номер, оделся и медленно вышел на улицу. Я шел не спеша, может быть, рассчитывая встретить старых знакомых, но этого не произошло, тогда я вышел к морю и уставился на темно-серую воду. Было ветрено, волна курчавилась, вокруг было пустынно и неприветливо, не то что в летние дни, когда здесь кипела жизнь.

У киоска справочного бюро я остановился. Я написал имя Оли, ее фамилию, с некоторым усилием вспомнил отчество и не без усмешки проставил год рождения – свой собственный год.

Девица в окошке захлопотала, а потом сожалеюще вздохнула – нет, она ничем не может помочь. Я поблагодарил и зашагал прочь, я предвидел этот результат. Оля могла покинуть этот город, ничего радостного он, в конце концов, ей не принес. Оля могла выйти замуж и взять фамилию супруга, наконец, ведь мы ни от чего не застрахованы… впрочем, я тут же себя оборвал.

Нина Константиновна, родственница моего будущего героя, жила в старом доме, в нагорной части города. В будущем этот дом наверняка будет снесен и на его месте разобьют сквер. Очевидно, бедный историк так и останется без мемориальной доски, даже если мое волшебное перо его должным образом увековечит. По обшарпанной лестнице я поднялся на второй этаж и позвонил. Мне открыла женщина в черном платье с белым кружевным платком на плечах. У нее были блестящие черные волосы, разделенные прямым пробором и собранные сзади в пучок. Что-то северное, почти якутское, было в ее белом продолговатом лице, в длинных узких глазах под изогнутыми бровями. Скулы ее чуть выдавались – это я отметил первым делом, а когда она улыбнулась легкой слабой улыбкой, на миг блеснули большие белые зубы. Она протянула мне бледную руку, я ощутил в своей ладони мягкие пальцы, и тут же они точно растаяли, так быстро она их убрала.

Из прохладной передней я проследовал за ней в полукруглую комнату, плохо освещенную одним-единственным окном, тесно заставленную старой мебелью – старой кушеткой, старым креслом в продранной коже, старым столом. В углу стояло странное древнее сооружение – причудливый гибрид бюро и секретера, впрочем, я не великий знаток. К этой комнате прилегала смежная – крохотная спальня, я увидел кусок кровати и тускло мерцавшее зеркало.

– Так вы хотите писать об Иване Мартыновиче? – спросила она, усадив меня за стол под низко висевшим абажуром. Голос у нее был глуховатый, и я почему-то решил, что она курит, хотя пепельницы не было видно. Я сказал фразу, свидетельствовавшую о моем уважении к покойному.