Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Но, как бы то ни было, хотя я и не нравился себе, Оля в своих мечтах видела меня своим мужем. Она не строила ослепительных планов, не собиралась завоевывать мир. Попросту она была цельнее меня и если уж любила, то любила прочно и безоглядно. Оля была третьей дочерью в огромной родовой общине. Когда я приходил к ним в дом, у меня в глазах рябило от ее братьев и сестер. Чтоб разглядеть одних, мне надо было задирать голову, а чтоб заметить других, я внимательно смотрел под ноги.

И все это человеческое хозяйство умещалось в двух обшарпанных комнатах, заставленных кроватями и старой мебелью, и маленькая толстая женщина – Олина мать – пробегала за день через галерею, отделявшую комнаты от кухни, туда и обратно, наверное, марафонскую дистанцию.

Нелегко было прокормить и одеть такую ораву. Каждая копейка была на счету, но им так и не удавалось сводить концы с концами. В школе моя подруга была одета едва ли не хуже всех. Изо дня в день она появлялась все в том же синем платье, под конец потерявшем свой первоначальный цвет. Когда однажды она пришла в новых лодочках, это заметили даже первые ученики, которые мало чем интересовались. На именинах и вечеринках Оля всегда старалась держаться в тени, а частенько и не являлась вовсе – не на что было купить подарок. При всей ее скромности и неприхотливости она страдала.

Может быть, из-за всех этих повседневных тягот я чрезвычайно много значил для Оли. По сути дела, я был не только ее мальчиком, юным олухом, надоедавшим ей своими придирками и поцелуями, я был ее опорой, убежищем, спасением от грязных стен, кухонного чада и мокрых штанишек малышей. Могу себе представить, какими и не снившимися мне качествами я был награжден! И ведь Оля была мила, очень мила! И лицо ее, и движения дышали мягкостью, необычной в ее годы. Добавьте к этому, что она занималась гимнастикой, защищая честь школы на спартакиадах. Такая девушка могла достаться парню, до которого, по моим понятиям, мне было далеко, как до звезд, а досталась она мне и по скромности своей была уверена, что судьба щедро ее одарила. И даже была мне благодарна, ведь я разглядел ее в этом вылинявшем платье, тушевавшуюся среди прочих наших девиц.

Расстались мы дурно. Говорят, бывают удивительные расставания, нежные, деликатные, исполненные такого взаимного уважения, что хочется увидеть их на сцене. Очень может быть. Для этого нужно было быть старше и несколько надоесть друг другу. Это даже не обязательно означает равнодушие – ревнивцу может надоесть ревновать. Но мы были юны, нетерпеливы – я в особенности, – и рассудительности во мне не было ни на грош. Сам я досаждал Оле всячески, вел себя совершенно идиотски, но когда она впервые обнаружила, что кроме меня существует еще немало таких же молодцов и, быть может, более нормальных, то это ее открытие взбесило меня до белых чертиков. Последние дни были уже пыткой для обоих, но мы не могли оборвать это истязание. Жалко было не друг друга, а нескольких лет, в течение которых мы пытались созреть до чего-то главного, так в этом и не преуспев. Жалко было тех незримых связей, которые уже образовались и оказались прочней, чем это могло показаться. Даже взаимных терзаний было жалко – ведь и из них состояло наше нелепое, горячечное, бестолковое чувство. И все же неизбежное произошло.

Те годы, которые после того я еще прожил в городе, мы почти не встречались. Улицы точно проявляли деликатность, которой нам самим не хватало, и не сталкивали нас носом к носу. А когда это все-таки случалось, мы сухо кивали, вернее, делали какое-то неопределенное движение головой, подобное тому, которое делают лошади, когда их водят вокруг арены. И шли дальше – каждый своей дорогой, думая друг о друге.

Знакомств у меня в ту пору было много. Кроме того, что я был безбожно глуп, я был еще вполне сформировавшимся юным нахалом, а эти два качества вместе, как ни странно, берут города. И то, что с Олей было немыслимо и невозможно, оказалось так просто, до изумления просто. Потом я уехал в Москву, потом год пошел за годом, все наши огорчения были забыты, и когда, раз в пять лет, я вспоминал мою подружку, какое-то дистиллированное, очищенное чувство, теплое и грустное, рождалось во мне, где-то там, в одном из предсердий. Сладко было думать, что я попаду в свой город и увижу Олю. И сейчас, весь напрягшийся, я шагнул за угол, за которым обычно сразу же возникал облупленный двухэтажный дом. И остановился. Дома не было.

Не раз и не два я вспоминал свой отъезд в Москву. Что-то трогательное и смешное было в смятении, охватившем меня, едва только поезд отошел от городского вокзала. Еще бежал за вагонами отец, одной рукой придерживая кепку, еще лицо его со странной улыбкой, похожей на гримасу, плыло перед моими глазами, еще город не отпускал поезда, охватывая его пристанционными строениями, улицами, которые никак не желали иссякнуть, еще я сам не забросил чемоданов на полку, а уже был далеко-далеко. Но, видимо, какая-то подспудная работа шла во мне – так, память сфотографировала парня, рыжего, с литыми кулачищами, в белой отглаженной сорочке. Он смотрел на часы, он хмурился, он торопился, поезд мешал ему перейти пути, а он наверняка спешил к подруге. В самом деле: наступал вечер, в городе продолжалась жизнь, никто не заметил, что я изволил отбыть.