Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Я был мальчиком со второго этажа. Я впитывал в себя эту жизнь с нашего широкого балкона, в летние дни здесь стоял диван, да еще хватало места для столика, за которым совершались чаепития. Балкон был огорожен тонкими зелеными прутьями, достаточно высокими, чтобы уберечь меня от падения, к чему в дошкольные годы я неудержимо стремился. Перила были не то красноватыми, не то коричневатыми, они так выгорели под солнцем, что утратили цвет. На этом балконе я прожил большую часть своего отрочества, да и юности, и предпочитал его внутренней галерее, которая вилась вокруг нашего душного, заставленного мусорными ящиками двора. Начиная с весны мне стелили на балконе, и я ночевал под толстыми южными звездами. Засыпал я поздно, потому что почти у каждых ворот расставались со своими провожатыми молодые соседки, и, боясь шелохнуться, я вслушивался в отрывистые слова и затяжные поцелуи. А потом все смолкало, и я лежал с открытыми глазами, и теперь уже не вздохи, не шепоты, не капитуляция после положенного сопротивления, теперь мое воображение тревожили паровозные гудки.

Тут уж я давал волю своей южной фантазии. Вся поэзия надежд, неведомого, но именно меня ожидавшего мира звучала в этих гудках. Много лет прошло, а до сих пор нет для меня слаще музыки, хотя я уже вроде бы готов понять, что песни дальних поездов – это песни Одиссеевых сирен.

Но в те летние ночи я до ранней зари не смыкал глаз, и сердце мое раскачивалось, как колокол, и так отчетливо я понимал, что все эти полтора десятка лет, прожитых мною, только неряшливый черновик, неизбежная предыстория, а там, за какой-то неизвестной мне гранью, начнется жизнь набело, бесконечная и полная неожиданностей.

Так приходило утро, и город оживал. Из ворот выходили люди ранних часов. Я скатывал постель и входил в комнату, за столом сидел отец, он завтракал, торопясь на службу, заглядывая в свежую газету. Когда я входил, он тут же ее откладывал, мы всегда беседовали с ним по утрам, и он дорожил этими минутами.

До сих пор я не разобрался до конца, что за человек был мой отец. В его облике для меня существует великое множество белых пятен. В нем так странно уживались нелепость и безалаберность с четкостью образцового служаки. У него была репутация отличного работника, а дела своего он не любил, и только стечение житейских обстоятельств заставило его пойти по этой дорожке. Все люди, как известно, замаскированные дети, но иные умеют маскироваться, и, кажется, сам дьявол не сможет их представить себе подростками. Моего отца я отлично переносил на десятки лет назад и с какой-то пугающей отчетливостью видел в толпе мальчишек, играющих в «ножички». Я видел его внимательный взгляд, полный глубокого интереса к происходящему, ясно слышал его негромкий, удивленный голос, ясно представлял его реакции, всегда чуть заторможенные, всегда немного невпопад. Должно быть, над ним посмеивались, и при этой мысли мне всегда становилось больно, а впрочем, его должны были любить – он наверняка был надежным товарищем и его легко было подбить на разные авантюры, хотя до какой-то им одним определяемой грани. Здесь обозначалась, пожалуй, наиболее примечательная черта его характера. Отец не был удовлетворен своей жизнью, но мало что сделал для того, чтоб ее изменить. Я готов был считать его глубоко пассивным человеком, если б не эта самая черта. Ибо наступал момент, который он, видимо, считал рубежным, и отец становился каменным. Ничто и никто уже не смогли б его сдвинуть с этого занятого им незримого рубежа. Даже мягкие черты его лица твердели в этот миг, и ни советы родственников, ни опасения матери не могли на него повлиять – раз и навсегда он решал, что должен поступить так, а не иначе.

Здесь, очевидно, таится ответ на другой, долгое время занимавший меня вопрос, – умен ли был мой отец? В кругу его знакомых и сослуживцев он, несмотря на общеизвестные странности, считался человеком большого ума, но с придирчивых позиций нового поколения, к которому я имею честь принадлежать, эта оценка часто казалась мне преувеличенной. Есть какая-то жестокая закономерность в этом возникающем у детей снисходительно-покровительственном отношении к их родителям, и я заранее представляю себе, как насмешливо будет посматривать на меня Сергей во время моих стариковских разглагольствований.

Итак, я не раз подвергал сомнению ум отца. Слишком уж очевидна была его наивность, да и его способность к удивлению очень настораживала меня, я долго был уверен, что человек умнеет в тот момент, когда лишается этой способности. Отец чувствовал юмор, но ему не хватало иронии, суждения его были разумны, но завораживающей парадоксальности в них не было никогда, все это заставило меня пересмотреть его репутацию мудреца и отвести ему более скромное место.