Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Припоминаю, как отец в минуты, когда ему нужно было что-то решить, брал карандаш, бумагу и говорил: «Разберемся».

Меня всегда смешила эта немецкая, как я ее называл, черточка в таком безалаберном и неорганизованном человеке, каким был отец. Впрочем, он рисовал только ровные линии либо мужские профили – дальше этого дело не шло, и вообще ему так и не удалось ни в чем разобраться. Сколько лет прошло, а я так ясно вижу его красивые длинные пальцы с зажатым в них черным карандашом. Он сидит в столовой – так называлась самая большая комната в квартире, – стол накрыт белой скатертью, на пузатом чайнике восседает тряпичная баба, и теплый свет струится из-под желтого абажура.

– Ну что ж, разберемся, – говорит отец.

Странно, но все это было в городе, где я сижу сейчас в гостиничном номере, постоялец, пришелец, чужак, где за окном дождь полощет улицы, которых я не узнаю.

Между тем задание, с которым я сюда прибыл, было достаточно любопытным. Много лет назад в наших краях родился историк, написавший несколько занятных книжек. Книжки эти на какое-то время привлекли внимание – кроме информации в них присутствовал и сам автор.

Иной раз ему и ставили в вину, что он слишком выпячивает свои настроения, тогда как история – наука точная и служит определенной цели: дать положенное количество сведений.

Впрочем, прав он или не прав, но забыт он был, казалось, прочно и надежно – это происходит так быстро! Я и сам, хоть он был мне земляком и, в конце концов, коллегой, – даром, что ли, я кончил свой факультет! – я и сам забыл о нем думать.

Причиной тому, наверное, был странный поворот его биографии. Неожиданно он уехал из столицы, где с большим или меньшим успехом трудился, был относительно заметной фигурой, уехал и, как говорят в классической прозе, поселился в провинции.

Заметьте, он не вернулся под родимое небо, откуда некогда выпорхнул в мир, нет. И если бы одна его дальняя родственница не поленилась съездить в далекий город и перевезти на родину его прах и его бумаги, то, верно, от него ничего бы и не осталось. Все к тому и шло.

Однако же общественная память выкидывает иногда странные коленца. Не раз и не два на поверхность всплывали тени, которых, по всем признакам, ничто не могло спасти от забвения. Я частенько задумывался над этой удивительной способностью общества, а сказать поточнее – его потребностью.

В последние годы о моем земляке писали не однажды, некоторые из его работ были переизданы, а тут еще подоспела круглая дата, и редакция решила ее отметить. Это был, бесспорно, благой порыв, но он-то и обнажил, что знаем мы об этом новом ПОЗе до смешного мало. Потому-то мокрой осенью я очутился в родном городе с напутствием шефа, в котором выражалась уверенность, что я, без сомнения, блестяще справлюсь с заданием. Он не ошибается – ведь в этом городе я родился? Нет, не ошибается. Все так.

Я достал записную книжку, нашел телефон и позвонил Нине Константиновне, о которой знал только одно: она приходится какой-то родственницей моему юбиляру – не то внучкой, не то внучатой племянницей. В трубке загудело, и я подумал, что этот гудок один из первых отзвуков местной повседневной жизни. Машина и гостиница были не в счет. Но сейчас мне откликается городская телефонная станция – это живет и дышит город, который стал чужим и уже отгородился от меня своим бытом, своим налаженным хозяйством. Вот я вторгаюсь в этот быт, тревожу зарегистрированного абонента, жителя, имеющего здесь крышу, кубатуру, семью и друзей. Послышался щелчок – трубку сняли.

– Я слушаю, – сказал женский голос.

– Нина Константиновна? – спросил я. Она подтвердила. Я хотел представить, как она выглядит. В молодости я любил такие шутки – по голосу определять внешность. Но теперь делаю это все реже. Да и голосу Нины Константиновны не хватало необходимой определенности. Это был тихий, чуть усталый голос обремененного заботами человека, но в конце концов Нина Константиновна могла быть и девушкой, еще не проснувшейся от крепкого сна. Очень возможно, я разбудил ее своим утренним звонком, и она, еще лежа, потянулась к телефону на столике рядом с тахтой. Я представился. Сначала извинился за ранний звонок, а потом и отрекомендовался. Мы договорились с Ниной Константиновной, что завтра, от двенадцати часов до часа, я ее посещу. После этого я пожелал ей доброго здоровья и повесил трубку. Более суток, таким образом, я принадлежал самому себе.

Надо было подумать о завтраке, и я спустился вниз, в вестибюль, где сразу же, как приехал, заприметил дверь в ресторанный зал. Однако перед тем как свершить это благое дело, я отыскал окошко конторы связи и отправил в Москву две телеграммы. Одну я послал Сергею – в ней я сообщил, что уже скучаю и что крепко жму его руку. Так как Сергею нет еще семи, подобные телеграммы доставляют ему большое удовольствие. Уже одно то, что приносят телеграмму, адресованную Сергею Ромину, поднимает его в собственных глазах. И это традиционное рукопожатие также чрезвычайно ему лестно. Оно как бы приобщает его к суровому братству Мужчин, где не сюсюкают и не гладят по головке, а молча пожимают друг другу руки. Я часто задумывался над этой нелюбовью мальчишек, чтоб их гладили по головке, хотя теперь-то я знаю, что ничего лучше не может быть. Но тут уж ничего не поделаешь, это постигаешь как раз тогда, когда приласкать тебя никому уже не придет в голову.