Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Первая любовь чаще всего бывает неудачной, иной раз даже глупой и стыдной, но мы культивируем все, что с ней связано, из-за того сотрясения повседневности, которое почти никогда не повторяется с подобной же остротой. В дальнейшем мы подсознательно хотим вызвать те же ощущения, пережить заново это разрушение обыденности, и каждый раз нами владеет смутная надежда, что вдруг это нам удастся.

Почти никогда мы себе в этом не признаемся – в особенности это относится к мужчинам, – подсознательно мы боимся выглядеть смешными, и легкая бравада всегда кажется нам спасительной, тем не менее это почти всегда так. И все-таки судьба прихотлива, и порой, когда ты уже мало чего ждешь, она умудряется стукнуть тебя по темечку.

Здесь, в родном городе, я с особенной ясностью почувствовал годы – иначе, впрочем, не могло и быть, – и меньше всего ждал какой-либо встречи.

В том чувстве, которое во мне пробуждала Оля, было больше благодарности и умиленности, чем волнения. Это был, в известной мере, умозрительный порыв, рожденный грустной памятью, но не кровью, которая продолжала вполне размеренно циркулировать. Еще несколько шагов навстречу друг другу были бы скорее данью воспоминанию, чем уступкой безумию.

Но в комнате Нины Константиновны прошли часы беспрерывных открытий, мне все казалось, что я черпаю из некоей чаши и мне никогда не удастся вычерпать ее до дна. Я и предполагать не мог, сколько нежности и жалости было в этой женщине. И откуда, каким магическим зрением могла она увидеть, что мне нельзя было возвращаться в пустой номер, что мне нужно было прижаться к ее груди и спрятать голову под ее руками.

За всю ночь я едва ли произнес десяток слов, да и она ни о чем не расспрашивала, только роняла слова утешения, плохо связанные между собой. Иногда мне казалось, что я плачу или молча глотаю слезы, впрочем, должно быть, мне это только казалось. Но почему же она так исступленно и беззаветно меня жалела? И в ласке ее, такой щедрой, не было ничего вакхического, она каждый миг заботилась обо мне, стараясь, чтобы мне стало лучше и легче.

В этой нежданной и горькой радости был скрытый смысл, который мне еще предстояло понять. Но покамест мне было не до постижения истины, голова моя кружилась, и благодарность захлестывала меня.

Мы расстались рано утром, почти ничего не сказав друг другу. Я только коснулся губами ее неведомых пальцев, и она в ответ качнула мне ресницами, и ее белые якутские скулы слегка порозовели. И пока я шел по улице, и потом, когда сидел в номере, нагретом полуденным солнышком, я все не мог понять, что же это и как все это произошло. Смутно я понимал, что этой победе я обязан в первую очередь своим поражением, о котором я только догадывался в минуты прозрений и которое Нина обнаружила сразу. Да и слово «победа» было здесь неуместным. Мало я был похож на победителя, когда лихорадочно искал у нее защиты. То, что случилось, было в высшей степени странным, и я не знал, что мне делать.

Я ей позвонил, но телефон молчал, и я понял, что сегодня ей не хочется меня видеть. Вечер я провел одиноко. Не спеша поужинал, послушал певца, похожего на Фишера, и поднялся к себе. Но мне уже не хватало ее, и, злясь на самого себя, я позвонил снова. Телефон молчал. Я подумал, что, может быть, она сидит у какой-нибудь подруги и делится с нею новой заботой. Но эта мысль была мне так неприятна, что я ее отогнал. Чтобы совсем не расклеиться, я принял снотворное, чего старался избегать при любой бессоннице.

Утром она позвонила сама.

– Я вас не разбудила?

– Нет. Куда вы вчера пропали?

– Мне надо было уехать по делу.

– Нашли время.

– Что делать…

Мы помолчали. Потом она спросила:

– Вы едете сегодня?

– Да, через три часа.

– Какой вагон?

– Шестой.

– Хорошо.

И она повесила трубку.

Мне захотелось тут же набрать ее номер, но потом я подумал, что, в сущности, не знаю, что говорить, и удержался.

В который раз я поймал себя на том, что слова имеют для меня относительную ценность – занятия журналистикой не проходят бесследно. Ничего не поделаешь, наш брат немало потрудился над тем, чтобы сделать из слова побрякушку. «Сила Слова», «Слово есть дело», «В начале было Слово» – все это имеет к деятельности моих собратьев, да и моей весьма слабое касательство. Уже много лет мы сгоняем одни и те же слова в гладкие закругленные периоды, в некие звуковые образы, почти такие же привычные для уха, как известные мелодии. Да и вообще во мне уже не осталось того слепого преклонения перед Словом, какое владело мною в юности. Я хорошо знаю, какую роль оно играет в жизни нашей планеты, но знаю и то, что роль эта может быть ужасной. Знаю, с какой легкостью оно может все оправдать, все обессмыслить – даже убийство, даже смерть. Знаю, как оно навострилось придавать форму бесформенному, прикрывать обнаженное. Взмах пера – преступное оказывается законным, а безнравственное – необходимым. Поистине в этих плавных словосочетаниях, в их усыпительном рокоте нет ничего от стремления постичь суть.