Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Да-а… – произнес Дмитрий Аркадьевич, растерянно посматривая на меня, – то, что вы говорите, разумеется, интересно. Не правда ли, Оля?..

У Дмитрия Аркадьевича был взгляд затравленной лани. Казалось, от каждого произнесенного слова он ждет неприятности. И он обращался к Оле в поисках помощи, не уверенный, что ее обрящет. А Виктор мне решительно нравился. Прежде всего, я убеждался, что несхожесть между молодыми людьми разных поколений не так уж сокрушительна. Виктор, пожалуй, был умнее, чем Костик Ромин, быть может, даже мудрее, если предпочесть столь неподходящее для его возраста слово. Он больше знал и не только по количеству сведений, он больше знал о самой жизни, иначе говоря, у него было меньше иллюзий и больше забот, и все же в главном мы были из одного теста. С нежностью, почти с умилением я обнаружил в нем ту же мушкетерскую веру в свои возможности, в безграничность своих сил. Я узнавал себя в каждом жесте, в каждом слове. Вот так же и я был свято уверен в личном бессмертии, причем не в благодарной памяти потомков, а в самом естественном, физическом, мафусаиловом, бессмертии. Что бы ни говорил человеческий опыт, что бы ни утверждала наука, что бы я ни видел вокруг, я отлично знал, что не могу умереть, что все успею, все смогу, сделаю все, что задумал.

И точно так же, как Виктор, я, словно из одежды, вырастал из родного города. Я больше не мог ходить по этим улицам. Мне казалось, я физически ощущал, как они ограничивают меня, пригибают к земле, стесняют движения. Сколько можно смотреть на эти повороты, углы, перекрестки, скверики и магазины. Сколько можно видеть эти лица, иной раз мне казалось, что не осталось ни одного незнакомого, хотя наверняка это было не так!

Я смотрел на Виктора и угадывал томление его вечеров, бесплодность увлечений, ту сосущую неудовлетворенность, которая преследовала каждый шаг моей юности. Откуда ему знать, что столица – это тоже одни и те же улицы, те же перекрестки, в конечном счете даже те же лица. Он должен сам пройти через этот хоровод, через свои расставания и обретения, он должен узнать публичное одиночество и одиночество ночей с любимой, чтобы научиться ценить тот мир, который заключен в нем самом.

В прихожей, когда я надевал плащ, Оля спросила:

– Когда же ты едешь?

– Завтра, – сказал я, – завтра отправляюсь восвояси.

– Теперь ты долго не приедешь, – сказала она.

Я согласился:

– От наших желаний мало что зависит.

Виктор потряс мою кисть обеими руками. У него были теплые крепкие ладони.

– Так я позвоню, – сказал он. Глаза его блестели. Где-то в глубине подсознания он испытывал легкую дрожь перед собственным решением, и номер моего телефона, быть может, был тем единственным якорьком, за который он мог ухватиться.

– Валяй, – сказал я, – хорошо на московских просторах.

Оля внимательно посмотрела на меня.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала она.

– За двадцать-то лет…

Я пожал плечами.

Оля покачала головой.

– За два дня.

Я промолчал.

Дмитрий Аркадьевич также пожал мне руку.

– Очень, очень был рад, – сказал он.

Но глаза его смотрели еще более озабоченно, и мне было ясно, что совсем он не рад: не разумный, трезвый охранитель его очага явился в дом, а демон-искуситель, который окончательно замутит голову его сыну.

Мне стало жаль его.

– Я тоже очень рад, – сказал я, – и за Олю рад.

Он вяло улыбнулся, а Оля смутилась, и в этот миг так стала похожа на ту школьницу, которая приходила к парикмахерской на углу Толстого и Крупской, что сердце мое упало. Я вдруг понял, что вижу ее в последний раз, и на миг потерял контроль над собой. Не думая о присутствии мужа и сына, я ее поцеловал.

Но Дмитрий Аркадьевич был так озабочен, что нашел этот поцелуй вполне естественным, а Виктор, верно, не предполагал, что в моем возрасте поцелуй может рассматриваться не только как обряд при встрече и прощании.

Когда я вышел, уже стемнело, зажигались фонари у домов и люстры в квартирах, мой старый город начинал очередной вечер. Воздух был свеж, с моря веял тягучий пряный ветерок, и по тротуарам, круто сбегавшим с нагорных улиц, торопливо шли молодые люди.

…Ожидание привычно защемило мое сердце.

– Что-то в тебе изменилось, – сказала мне Оля.

Что я мог ей ответить? Не говорить же об Иване Мартыновиче, о его судьбе, о дне, проведенном у розовой отцовской плиты.

И уж ни за какие коврижки не рассказал бы я ей о том, как, бережно взяв под руку, Нина Константиновна увела меня к себе и оставила в своем тесном гнезде, не отпустила в гостиничный номер. И как всю эту долгую ночь я прятал лицо на ее груди, и она шептала мне прекрасные старые слова и всю ночь защищала меня, и прикрывала собой от мира, который поджидал за окном.