Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

– Может быть, Иван Мартынович был озабочен тем, чтоб разобраться самому. Это волновало его в первую очередь. Он действительно жил очень напряженной духовной жизнью и в последние годы легко обходился без общества.

Я подумал, что Иван Мартынович был, видимо, шизофреник, но не спешил поделиться этим соображением.

– Многие считали, что он не вполне нормален, – сказала Нина Константиновна, будто угадав мои мысли, – но ведь это наиболее легкое объяснение. Все, что не похоже на нас, – противоестественно. В своих собственных действиях мы редко видим отклонение от нормы.

С этим наблюдением я не мог не согласиться. Нашей снисходительности хватает лишь на то, чтобы с горестной улыбкой развести руками и печально вздохнуть: ничего не поделаешь, голубчик, если все говорят тебе, что ты пьян, ступай проспись.

– Нет, – сказала после маленькой паузы Нина Константиновна, – нет, – и она качнула головой, точно я ей возражал, – он никого не учил. В сущности, он много лет беседовал с самим собой, и это стало его потребностью, действительной потребностью. Я не знаю, чем вызван его интерес к странным биографиям, о которых вы говорите, мысль иногда движется очень причудливо, но сам он был не слабый человек.

Тут она заметила сомнение на моем лице.

– Жить так, как он жил, не каждый сможет.

Это была правда. Я и сам не слишком стремился оставаться наедине с моими мыслями. Я уже испытал на себе, что случается, когда даешь им слишком большую волю. Недавняя бессонница, не первая и, как я понимал, не последняя. С мыслями надо обращаться осторожно. Язык может довести до Киева, а уж куда заведет тебя мысль – одному богу известно. И уж, во всяком случае, не с моими мозгами заниматься этой опасной игрой. Иммануил Кант, должно быть, не зря сотворил из себя некий механизм, потрясавший своею точностью, – когда он выходил на прогулку, жители города Кенигсберга проверяли часы, – ему требовалась какая-то узда, какое-то подобие неизменности, постоянные величины для того, чтобы как-то еще ощущать под ногами почву и чувствовать себя сопричастным реальной жизни. Конечно – я должен был это признать, – Иван Мартынович был не слабым человеком.

– Не знаю я, как мне о нем писать, – пробурчал я угрюмо.

Это была капитуляция, неожиданно вырвавшийся вопль, мое достоинство столичного журналиста было посрамлено.

Нина Константиновна на миг задумалась, потом встала.

– Подождите секундочку, – сказала она и ушла в спаленку.

Я подошел к окну. Мой город был верен себе – асфальт плавился под веселым солнышком, люди едва передвигались, те из них, кому надо было тащиться в гору по этим почти отвесным улочкам, вызывали чувство жалости.

Нина Константиновна вернулась с объемистым пакетом в руках.

– Вот, – сказала она, – возьмите.

Я оживился.

– А что это? Его мемуары?

– Скажем, рукопись, – ответила она сухо. – Иван Мартынович никому ее не показывал. Не следовало давать ее вам, но, возможно, она в чем-то вам поможет.

Я преисполнился к ней благодарности и поцеловал ее бескостные пальцы.

– Спасибо, – произнес я с чувством, – вы ангел.

Она покраснела, точно ей было шестнадцать. Впрочем, шестнадцатилетние краснеют не так уж часто. Приверженность к стереотипам заставляет нас порой забывать о новых реалиях.

Я поймал себя на том, что Нина Константиновна нравится мне все больше. Надо контролировать себя, подумал я, что-то уж очень много привлекательного обнаруживаю я в этом якутском лице, в этих тихо мерцающих глазах, в этом прямом проборе, разделяющем ее черные волосы. Надо контролировать себя, друг мой Костик. Я знал себя достаточно хорошо, я не мог похвастаться благоразумием. И я уже начинал побаиваться, что больше чем нужно смотрю на ее белые скулы, на которых так легко выступает румянец. Эти скулы, всегда игравшие роковую роль в моем житье-бытье, были опасны. Я вызвал в памяти образ Оли, и некоторая уверенность ко мне вернулась. Мне было приятно думать, что завтра она позвонит.

Мы вышли на улицу. Я предложил Нине Константиновне проводить ее, и мы зашагали по раскаленной мостовой. Город показывал себя во всем блеске. Хоть мы и шли по тенистой стороне, жара была почти нестерпима. Но именно это и понизило мою температуру. Я уже мог смотреть на свою спутницу как на доброго товарища. Товарища по испытанию. Волей судьбы мы оказались в пустыне и влачим свои изнуренные тела сквозь пески. Я отказался от мысли взять Нину Константиновну под руку – в такую жару это было бы ей вряд ли приятно.