Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

У одного из новых домов она попросила остановиться.

– Завтра я занята, – сказала она, – суббота – это сумасшедший день. Я позвоню послезавтра утром. Скажи мне свой номер.

Я назвал цифру, и она повторила.

– Ну, хорошо. Значит, до послезавтра. Спокойной ночи, Костик.

– Спокойной ночи, милая.

Мы поцеловались, и на том же такси я вернулся в гостиницу. Водитель за весь путь не произнес ни одного слова, и я был очень ему за это благодарен. Я физически нуждался в тишине.

Я вошел в вестибюль, на миг остановился около дежурного, по обыкновению вспоминавшего свой недолгий роман с черной актрисой, взял ключ и поднялся в свой номер.

И все время, покамест я раздевался, мылся и стелил кровать, во мне звучал какой-то настырный бойкий мотивчик. Я долго не мог понять, где я его подхватил, какого черта он ко мне привязался, и это мучило меня и не давало покоя, и лишь тогда, когда из мелодии неожиданно выплыли слова, я вспомнил, и все стало на место: «Концерт прекрасен, это факт, ну а теперь – антракт».

Я сидел с Ниной Константиновной в ее полукруглой комнате, в ней, как всегда, было темновато, однако сегодня, когда город изнемогал от зноя, это было даже приятно. Нина Константиновна забежала всего на минутку, она оставила дома какие-то срочно понадобившиеся материалы, но мы заговорились, и она медлила уходить.

Впрочем, сама она говорила немного, только вставляла короткие фразы в мою сумбурную и пылкую речь. Нина Константиновна казалась удивленной моей горячностью, да я и сам себе поначалу дивился, пока не сообразил, что я попросту нервничаю, и было отчего – работа моя подходила к концу, а столько оставалось неясного, ускользающего и вместе с тем тревожащего, – моментами я чувствовал себя лично задетым. Хотел я того или не хотел, но я уже вступил с Иваном Мартыновичем в какие-то отношения, которые сразу же потребовалось выяснить.

– Объясните мне, – говорил я, путаясь в словах, – чего желал этот человек? Чего добивался? Что означает это метание от одного исторического периода к другому? Этот неожиданно вспыхивающий интерес то к мыслителю, то к поэту, то к генералу? Столько начинаний, и почти все они повисли в воздухе! Почему он не завершил своей, по-видимому, главной работы о значении рубежной зоны и занялся индивидуальными судьбами? Их он тоже, кстати, оставил на полпути… Но какое настойчивое внимание к накренившимся людям, к перевернутым биографиям? Вот он углубляется в декабризм, кто же поглощает его почти целиком? Никита Муравьев. Он воссоздает этот образ, он восхищается его духовностью, его безупречной моралью, его нравственным авторитетом и тут же рисует мне картины его слабости, его неумения противостоять напору допросов и очных ставок. Зачем? Но ему мало Никиты. Он принимается за Александра Николаевича Муравьева, за одного из основателей Тайного общества, дезертировавшего при первых раскатах грома. Он исследует каждую строчку его покаяния, убивающего своей пошлой религиозностью, фальшью, фарисейством. А потом он переходит к третьему Муравьеву – Михаилу. Снова и снова он возвращает меня к началу пути человека, который в старости стал палачом, заслужил кличку вешателя. Он показывает мне чудесный рассвет этой грязной жизни, напоминает, как хорошо начинал мерзавец, чьим именем матери пугали детей. Каждый раз передо мной возникают биографии в их роковой час, судьбы на изломе, люди, поставленные перед необходимостью выбора, начинавшие головокружительно смело и кончающие либо смрадно, либо тускло. Инсургенты становятся чиновниками, бунтари смиряются, вчерашние поэты бессмысленно чирикают в поисках хотя бы скромного благополучия. Сколько изменившихся и изменивших, сколько сдавшихся и сдавших! Что стоит за этой повальной усталостью? Не одна же трусость, не один же инстинкт, заставляющий спасать свою шкуру? Невозможно поверить, что личности столь крупные мельчают столь скоро. Так чего же он хочет? Что рассчитывает обнаружить?

В таком духе я ораторствовал минут десять, и Нина Константиновна почти меня не прерывала. Раз или два она посмотрела на меня с любопытством, раз или два улыбнулась. Наконец она сказала:

– Иван Мартынович не любил учительствовать. Больше того, люди с такой претензией его раздражали. Почему вы думаете, что он непременно хочет вас в чем-то убедить?

– Потому что это естественно для мыслящего человека. Он стремится сделать свои догадки общим достоянием.

Она пожала плечами.