Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Постепенно мы спустились из нагорной части к центру – стало полегче, уже совсем близко сияло море, оно дышало целительным ветерком.

– Смотрите, – сказала Нина Константиновна, – свадьба!

Оказывается, мы проходили мимо дворца бракосочетаний. Моя родина также обзавелась подобным заведением. Это был двухэтажный особняк, некогда принадлежавший какому-нибудь негоцианту, отечественному бизнесмену средней руки. Его привели в подобающий вид, подкрасили, радиофицировали, и теперь здесь с приличествующей торжественностью соединяли юные сердца. Здесь подавали шампанское, надевали кольца на персты, а из рупоров неслась эпиталама Гименею. После пожелания успехов в труде и личной жизни новобрачные уступали место другим врачующимся, а сами выходили на улицу, где их поджидали шоферы-калымщики со сладкими зовущими очами.

Вот и сейчас на тротуаре появилась пара – она в белом платье, с кружевной пеной на белых локонах, тоненькая, с уморительно выпученными глазами, и он, в черном костюме, при галстуке, широкоплечий, коротко-подстриженный, с напряженной улыбкой на красном лице, открывавшей три металлических зуба в самом центре рта, лихой парнюга, слесарь или монтажник.

Я хотел высказать удивление, с чего это они решили сочетаться в такую жару, но потом вспомнил, что день был определен довольно давно, а потом в изнурительно долгий для них срок они проверяли свое молодое чувство. Кроме того, я и сам играл свадьбу в жаркий летний день и не находил в этом ничего смешного.

К юной паре подбежал юноша в белой сорочке, он щелкнул фотоаппаратом, а потом начал их о чем-то быстро-быстро спрашивать – в руке его появился блокнот.

Нина Константиновна повернулась ко мне.

– Ваш коллега?

– Видимо, так, – согласился я.

Юноша наклонился к жениху и что-то спросил у него. Жених хохотнул, блеснув металлическими зубами.

– Интересно, что он у него узнает? – спросила Нина Константиновна.

Я пожал плечами.

– Наверно, есть ли у него хобби.

Она засмеялась.

Между тем я не шутил или почти не шутил. Наверняка начинающий репортер обратился к сереброзубому молодожену с этим вопросом. Какой же юный газетчик откажет себе в этом удовольствии? Тут и некоторая живость и дань социологии, шутка пополам с научностью.

Надо сказать, что в этом внезапном и пылком увлечении социологией, переживаемом нашей планетой, мне всегда чудилось нечто болезненное. Человечество хочет составить свой анамнез или поставить себе диагноз. Покамест оно чувствовало себя сносно (впрочем, была ли такая пора?) или хотя бы пребывало в неведении о своем положении, оно не стремилось так расщепить свою духовную или антидуховную жизнь на составные части, не стремилось так исследовать или понять каждый свой жест. Впрочем, что удивительного? Когда шагаешь в невесомость, начинаешь прислушиваться к своим шагам.

Наконец молодой, потея и отдуваясь, подхватил молодую под руку, преданные друзья заспешили за ними, шофер-браконьер распахнул дверцу, и они отбыли навстречу своим волшебным далям. Мы же зашагали своей дорогой.

– Вот и моя контора, – сказала Нина Константиновна.

Только сейчас я сообразил, что уже минут пять иду рядом с ней, не говоря ни слова.

– До свидания, – сказала она. – Вы чем-то озабочены?

Я отшутился, и мы простились. Она скрылась за темной гулкой дверью, а я двинулся дальше. Красный свет на перекрестке преградил мне путь. Я стоял на клейком, вязком асфальте, утирая платком руки и лоб. Рядом со мной, терпеливо дожидаясь зеленого света, пыхтел пожилой служака. Я оглядел его. Ему было примерно пятьдесят – пятьдесят два года. Он был седоват, плохо выбрит, у него было мягкое озабоченное лицо. За всей его повадкой мгновенно угадывались средний достаток, чадолюбие и скромная половая жизнь. Я испытал непонятный прилив нежности к этому старому канцеляристу. Нина Константиновна была права. Я был озабочен. Меня вывели из моего шаткого равновесия жених с красным лицом и его пучеглазая пичужка.

Разумеется, я начал с сочувствия. Со спасительного и укрепляющего собственный дух участия к счастливым людям. Я прекрасно понимал, что свое белое платье невеста снимет не позднее, чем нынче вечером, что еще через несколько дней эпиталама Гименея отзвучит, точно ее и не было вовсе, – пойдет совсем иная музыка. Я видел молодую уставшей и озабоченной, то за стиркой, то за мойкой, то за кухонной плитой, видел ее уже окруженной детьми, потихоньку вянущей и гаснущей, с потрескавшейся кожей на губах, слышал, как она жалуется сердобольным соседкам на своего верзилу, который, вместо того чтобы помочь ей по дому, полощет свои металлические зубы в ближайшей пивнушке, видел и слышал все это так отчетливо ясно, будто сижу в кино и смотрю на экран. И все-таки сочувствия не рождалось. Уж слишком молоды и влюблены были эти двое. И краснолицый парень, который, верно, еще год назад божился, что скорее даст дуба, чем позволит себя окрутить, и сама девушка так восторженно-изумленно лупились друг на друга и так откровенно считали минуты, когда кончится вся эта канитель и им дадут остаться наедине, что им можно было только завидовать. Что будет, то будет, и как это будет, ведомо только нечистой силе, а покамест счастье было у них в руках, и, во всяком случае, им предстоял столько раз осмеянный, но от того не менее сладкий медовый месяц.