Карлос Сафон - Лабиринт призраков

Через пятнадцать минут Алисия, утопая в купальном халате, который был ей велик, и обмотав влажные волосы полотенцем, слушала отчет о событиях прошлой ночи. Предоставив Фернандито вести рассказ, она цедила маленькими глотками черный кофе из чашки. Когда Фернандито закончил повествование, Алисия допила кофе залпом и посмотрела ему в лицо.

– Мне не следовало подвергать тебя такой опасности, Фернандито.

– Это еще ничего. Тот тип, Эндайа, понятия не имеет, кто я такой. Но не сомневаюсь, что он все знает о вас. В опасности именно вы.

– Где ты находился после того, как улизнул от полицейских?

– Мне попался по пути своего рода пансион за рынком Бокерия, и я смог переждать там до утра.

– Своего рода пансион?

– Пикантные подробности позднее. Что нам делать теперь?

Алисия поднялась:

– Тебе – ничего. Ты сделал уже достаточно.

– Как – ничего? После всего, что произошло?

Она приблизилась к нему. Фернандито неуловимо изменился, что чувствовалось в его взгляде и манере поведения. Алисия решила не вытягивать из него правду, оставив это до более благоприятного момента.

– Ты дождешься тут возвращения Варгаса и повторишь ему все то, что рассказал мне. Со всеми подробностями.

– А вы куда пойдете?

Алисия вынула из лежавшей на столе сумки револьвер и удостоверилась, что он полностью заряжен. Увидев в ее руках оружие, Фернандито растерялся:

– Послушайте…

В какой-то момент своего заключения Маурисио Вальс начал воспринимать свет как прелюдию к боли. В сумраке он мог убедить себя, что ржавые прутья не ограничивают его свободы и стены камеры не сочатся грязноватой влагой, как капли меда медленно стекавшей по каменной поверхности, собираясь липкими лужами у него под ногами. Кроме того, в потемках он не видел себя самого.

Окружавшая его стена темноты давала тонкую трещину лишь один раз в день, когда на верхней площадке лестницы появлялась полоса света и на ее фоне Вальс различал силуэт человека, приносившего ему ковш мутной воды и кусок хлеба, который министр мгновенно проглатывал. Тюремщик сменился, а обращались с ним по-прежнему. Новоявленный сторож не останавливался, чтобы посмотреть на узника, и всегда хранил молчание. Он пропускал мимо ушей вопросы Вальса, его мольбы, оскорбления и проклятия. Просто ставил еду и питье у решетки, поворачивался и уходил. Когда новый тюремщик впервые спустился в подвал, его стошнило от вони, исходившей из камеры и от пленника. С тех он почти всегда являлся, закрыв рот платком, и не задерживался дольше необходимого. Вальс уже не чувствовал смрада, как почти не ощущал ни боли в руке, ни тупой пульсации бурых капилляров, тянувшихся от культи и оплетавших предплечье паутиной черных сосудов. Его бросили гнить заживо, и его это перестало волновать.

Вальс начал привыкать к мысли, что наступит день, когда никто не спустится по каменным ступеням в подвал и дверь больше не откроется, и последние часы жизни он проведет в темноте, ощущая, как его тело разлагается, постепенно уничтожая самое себя. Он не раз становился свидетелем подобного исхода в бытность свою комендантом тюрьмы Монтжуик. Если повезет, агония продлится всего несколько дней. Вальс попытался представить состояние слабости и полузабытья, которое овладеет им после того, как в муках голода будет пройдена точка невозврата. Самый жестокий сценарий предполагал отсутствие воды. Наверное, когда истерзанный страданиями, он от безысходности начнет слизывать сточные воды, сочившиеся по стенам, его сердце перестанет биться. Один из докторов, служивший у него в крепости двадцать лет назад, любил повторять, что Бог проявляет снисхождение в первую очередь к негодяям. Даже тут жизнь шельмовала по-крупному. Но, может, в последний момент Господь сжалится и над ним тоже и заражение, расползавшееся по венам, избавит его от худшего в смертный час.

Вальсу снилось, будто он уже умер и лежал в брезентовом мешке, в которых выносили трупы из камер крепости Монтжуик, когда со скрежетом снова открылась дверь на верхней площадке лестницы. Очнувшись от глубокого оцепенения, он почувствовал, как болит распухший язык. Дотронувшись рукой до рта, обнаружил, что десны кровоточили, а зубы шатались, стоило к ним прикоснуться, словно сидели в мягкой глине.

– Пить! – прохрипел Вальс. – Дайте воды…

Спускавшийся по лестнице человек ступал тяжелее обычного. Там, в подземелье, звук служил более надежным ориентиром, чем освещение. Существование Вальса сводилось теперь к боли, медленному разложению собственного тела, отголоскам шагов и журчанию в трубах, проложенных внутри стен. Невнятный шум стал громче, вспыхнул свет. Вальс насторожился, на слух определяя траекторию приближавшихся шагов. Потом различил силуэт у подножия лестницы.