Хуан Хименес - Испанцы трех миров

Ничьей упорной мысли не утвердить истину, она как река — неизменная форма непрерывного потока.

Все на свете, прекрасное и уродливое, пленительное и невзрачное, полезное и никчемное, все — от розы до телеги — любит того, кто их любит.

Говорить об искусстве для всех бессмысленно, потому что осуществись подобная утопия — и все перестанут быть всеми, чтобы стать каждым.

Мещанская поэзия спесиво улучшает народную — безнадежная тяга к аристократизму.

Народ талантлив, когда любит, — тогда он думает.

Искусство для народа? Заполним искусством пространство — как в Элладе, — чтобы народ в нем жил. Приспосабливаться к потребностям народа — значит унижать и народ, и искусство.

Дом создают не строители, а жильцы.

Народ не терпит, когда ему подражают; ему нужна не второсортность, а самобытность.

Дети, когда жажда выразить себя превосходит их языковые возможности, придумывают новые слова или причудливо раздвигают смысл им известных, пока не охватят всю громаду переживания. Вот подлинные истоки стиля.

Стиль — не перо и не крыло. Это полет.

Поэт — переводчик несказанного. На какой язык? На скольких языках говорит Бог?

Если льву вздумается петь, ясно, что он будет петь львице или, может быть, тигрице, но никак не слонихе или крокодилице.

Когда говорят о ком-то: «Умер тысячу лет тому назад» — идет отсчет его подлинной жизни.

Делать настоящим прошлое и будущее — это и есть профессия поэта.

Пустословие: в рифмованном стихе — то, что нельзя сказать в свободном; в свободном — то, что нельзя сказать в прозе; в прозе — то, что нельзя сказать в разговоре.

Человек, наскучив себе, придумал Бога. Вышло нескладно, и тогда он придумал Бога, который придумал человека.

Испания, рай на скале. Родник и осина, как одинокая правда. А в тени ее — мужчина и женщина. Остальное? Моча, кровь и дерьмо.

Думаю, что моя писанина жизненна, потому что она, как и жизнь, смесь безумия, ловкости, глупости и ума.

Мне и моей работе мешает мелочный шум — разговоры, мыши, часы, и никогда — море, ветер, ливень, гроза.

Настоящая музыка всегда уместна.

Поэзия — искусство намекать, литература — говорить, риторика — повторять.

Когда танцует один — танцуют двое, и это захватывает. Когда танцуют двое — танцуют четверо, и это надоедает.

Сколько лишнего надо сделать ради насущного.

Живем, спотыкаясь в жизни; полюбив, спотыкаемся в любви.

Глупцы часто мнят себя безумцами.

Меня упрекают: «Пишите веселей». Но… я не писатель.

Учиться надо у молодых, а не у стариков, потому что учатся не испытанному, а новому.

Мое правило — или привычка? — ежедневно обретать надежду и не надеяться.

Думаю, что жить — это трудиться и радоваться, и помогать другим радоваться и трудиться.

Стихи будут писать лишь до тех пор, пока есть люди, полагающие, что Поэзия не существует. Поэтому писать будут всегда.

Быть может, лучшее в жизни — несбывшиеся надежды. Счастье убивает тоску.

Чаще мойтесь, но постарайтесь не смыть себя.

Уподобиться мрамору или граниту — это одно, а вот воде, ветру или огню — совсем другое и лучшее.

Попасть в цель? Зачем? Пробить, убить, умереть? То ли дело стрела без цели, в вечном полете.

Бог существует лишь пока живем?

Лучше моря только река.

Меня спрашивают: «Почему ты не делаешь то или это?» Отвечаю: «Потому что родился не делать ни то, ни это».

Я птица в клетке. Моя судьба — глядеть в синее небо, есть и петь. И знать, что когда есть будет нечего, умру с голоду.

Железо от ударов расцветает огнем.

Горше всего надеяться, когда надеяться не на что.

Все суета сует! Спору нет, но повторять приятно, только все перепробовав.

Всего всегда мало.

Цветы жизни — как языки огня, выхваченные из пламени.

Испания кажется мне огромным черным гробом, полным закатного солнца.

Если бы Бог был испанцем, через месяц о нем бы забыли.

Безотчетный патриотизм — такой же чувственный инстинкт, как любой другой.

Новейший завет: спасайся кто может!

Как будничен шум! А ты, тишина, всегда нежданна и неповторима.

Поэзия — емкая точность, естественный ритм, верный звук и… полная свобода.

Ни дня… не зачеркнув строку, не разорвав страницу!

Моя юность… Какое жуткое Средневековье!

Моя работа — двадцать лет готовлюсь жить. Искусство так завладело мной, что уже не знаю — достоинство это или мой грех.

Как трудно писать плохо!

Что бы ни делал, я обезоруживал смерть.

Недостатки бывают неисправимы. Разумно, исправив шесть, уважать седьмой и единственно неисправимый.