Хуан Хименес - Испанцы трех миров

— Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.

Не будь же слеп!
Не поцелуй руки́,
целуя хлеб!

Женщина! Сухая береста!
Сноп огня
и следом — пустота…

И снова перед толпой
про чьи-то черные очи
заводит песню слепой.

Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.

И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.

Ты исчезла… И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорогой,
уводившей тебя навеки.

Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?

Ты мертвое крыло — но чье? —
не долетевшее — куда?

Что с музыкой,
когда молчит струна,
с лучом,
когда не светится маяк?

Признайся, смерть, — и ты лишь тишина
и мрак?

Бескрайняя, жгучая, злая
тоска по всему, что есть.

Немая птаха,
пойманная смертью,
как смотришь на меня ты жалким оком
— чуть розоватым, тусклым угольком —
из-под совиных лап ее незримых,
как смотришь ты… да если бы я мог!

Я как бедный ребенок,
которого за руку водят
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…

И горше всего, что уводят ни с чем!

Не забывай меня,
нечаянная радость!

Чему когда-то верилось — разбилось,
что долгожданным было — позабылось,
но ты, неверная, нечаянная радость,
не забывай меня!
Не позабудешь?

Я не я.
Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда оступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.

Я успокаивал долго
и убаюкал как мог,
а соловей за стеною
даже к утру не замолк.

И над постелью звенели,
тая, как вешние льды,
самые синие звезды,
все переливы воды.

«Слышишь?» — я спрашивал. «Слышу, —
голос, как дальний отлет,
сник и приблизился снова: —
Как хорошо он поет!»

Можно ли было иначе
слышать разбуженный сад,
если душа отлетала,
силясь вернуться назад,

если с последним усильем
стало светлей и больней
видеть последнюю правду
и потерять себя в ней?

Можно ли было иначе
там, на исходе своем,
слышать уже ниоткуда
слитно со всем бытием?

Остановились чаши на весах:
одна в земле,
другая в небесах.

Ты мертва,
почему же печаль, как живая,
из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?

Над темною правдой
могильного сна,
как серая роза,
растет тишина.

Для крови — обитель,
для веры — исход;
вошла она светом
в молчание вод.

И вечно живое
притихло в волне
с людским одиночеством
наедине.

Бесконечна ночь утраты,
и темна стезя.
Умирающий уходит —
и вернуть нельзя.

Он все дальше от надежды
на пути своем.
Но несбыточней надежда
умереть вдвоем.

И не легче пригвожденным
к одному кресту.
Все равно уходит каждый
на свою звезду.

То, что стелется, — туман,
а не река.
И волна его растает,
как тоска.

То, что реет, — это дым,
а не крыло.
Он редеет — и становится
светло.

То, что мучит, — не душа,
а только сон.
И все темное развеется,
как он.

Бездна одиночества одна.
И один идешь к ней издалека
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока.