Хуан Хименес - Испанцы трех миров

Как будто ветер вернулся
и даль морская близка —
и всех затерянных в море
нашла глазами тоска.

Изменчивый ветер моря!
Матросский родной очаг!
На сердце ладанка с лентой
и синий холст на плечах!

В лазури цветы граната.
Веселье в ладу с тоской.
Мужчине море законом,
а сердцу — ветер морской!

Белый туман и звезды. Брезжит маяк за мысом.
То набухая кровью, то становясь зеленым,
словно прибитый ветром, луч убегает низом
по смоляным бурунам, тускло посеребренным.
Грузно скрипит обшивка. Мачты черней распятий,
и в судовых потемках, в ямах отсеков душных
стадо мужчин бездомных, вырванных из объятий,
корчится на обломках замков своих воздушных.
К западу — рокот бури… Бьется накат о доски,
и лязготни кандальной тягостно стынут звуки…
И, не доплыв до голой береговой полоски,
тонет глухая песня ненависти и муки…

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,
задыхается сердце и рвется на волю…
Лег туман, отзвонили, звезда леденеет
над почтовой каретой семичасовою…
А закат, колокольня и ветви над домом
наполняются смыслом забытым и странным,
словно я заблудился в саду незнакомом,
как ребенок во сне, и смешался с туманом.
Развернется карета, застонут вагоны
и потянутся вдаль… если есть еще дали!..
Я стою одиноко и завороженно,
не достигший отчизны паломник печали.

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,
где солнце заблудилось и кажется вечерним,
и смутные раздумья, душевные потемки,
плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.

К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?
В реке звезда плеснула, и путь ее неведом…
Задумчив соловей… Печаль помолодела,
и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.

И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь…

И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.

Луна светозарней ливня —
и сердце мое под нею
становится, как колодец,
прозрачнее и полнее.

Все выше вода и выше,
пока не раскроет щедро
навстречу земле и жажде
свои световые недра.

Цветок и звезда в ней рядом,
светло от ее прохлады,
а где потонуло счастье —
сквозят голубые клады.

Чем он был изначально, твой напев соловьиный, —
родником, или розой, или ранней звездою?
Вспомни, лунная птица, — за какой луговиной
он поил первоцветы водой золотою?

И твои ль это в небе самоцветные трели?
Или бог в тебе плачет, что ни миг — сиротливей?
Или сам не припомнишь, у какого апреля
ты украл, соловей, свои звезды в разливе?

Как из колодца, небо, в тебя гляжу украдкой,
и там, куда стремятся глухие стены эти,
так бесконечно много в твоей улыбке краткой —
ты квадратура круга всей красоты на свете.

Ты все — и боль, и вера, и все, о чем я плачу.
Лазоревая бездна, ты рай мой и могила,
где обрету навеки и навсегда утрачу
и все, что ты открыла, и все, что утаила.

Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу.
Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья.
Под мостом вороненым беглый луч торопливо
разрывает завесу, набухшую кровью.

Кромка моря! Как будто алмазная льдина
в глубь заката дрейфует… Пакетбот запоздалый
бросил якорь в лимане и застыл лебедино
в полированном небе холоднее металла.

Стали запахом дали. В обмелевшей низине —
тростниковые крылья. И, как тусклую ризу,
солнце ткет — умирая, словно лист на осине, —
световые прожилки по кровавому бризу.

Увядшие фиалки… О, запах издалека!
Откуда он донесся, уже потусторонний?
Из юности забытой, ушедшей без упрека?
Из женского ли сердца, из женских ли ладоней?

А может, залетел он по прихоти случайной
рассеянного ветра, затихшего за лугом?
Или в стране забвенья, зеленой и печальной,
он вторит отголоском надеждам и разлукам?..