Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Неожиданно кто-то сзади потянул Шерафуддина за пальто. Слепой старик, которого вела под руку немая девушка. Старик держал горсть слив, брал одну за другой, отыскав рот, запихивал и сквозь слезы жаловался на девушку:

— Прячется, не хочет водить меня к людям… А я привык с людьми, сегодня среда, базарный день.

— Немая, немая… Немая, — протестовала девушка.

Шерафуддину представился случай проверить себя; старик был совсем не таким, как он. Он спросил Зинку, видела ли она его когда-нибудь прежде, та ответила — нет.

Старик семенил за девушкой, стук палки по камням затихал вдали. Шерафуддин поинтересовался, слышит ли Зинка стук, она, усмехаясь, ответила: да, конечно, слышит.

— Именно это я хотел знать, — успокоился Шерафуддин.

Он стал словно бы увереннее, значит, такие старики не галлюцинация. И Зинка это подтвердила. Было бы совсем неплохо, если б Зинка всегда была рядом, но жизнь проходит, молодость остается позади, будто смотришь из окна поезда на звезды — поезд летит, рвется вперед, и звезды остаются позади. С Зинкой совсем иначе: словно смотришь из поезда на луну, она постоянно маячит перед тобой, не отпускает, от нее никак не уйти… Однако все в порядке, окружающий мир был реальным.

Они решили послушать электронную музыку, в те дни гастролировал оркестр, если можно назвать оркестром магнитофон, вернее, два магнитофона, подобных игральным автоматам. Установленные по обе стороны эстрады, они звучали как настоящий оркестр, правда, в потолок были встроены какие-то трубы, и звук устремлялся вверх, а потом опускался в зал. И снова два мира: Зинка наслаждалась, чуть не приплясывала от восторга, а Шерафуддин напрасно пытался что-то понять, подобрать хоть какой-нибудь критерий для этого явления и не мог, ведь музыка — подражание природе, а это с трудом можно было назвать музыкой.

Постукивание телепринтера, грохот заводских машин и цехов, вой фабричных сирен, сигналы автомобилей, пушечная пальба, дальние раскаты грома, чуть приглушенная пулеметная очередь, свист пуль над головами, похожий на отвратительный писк мышей, крики птиц, рев животных, вечерний лягушачий концерт, голоса ископаемых чудищ, стекающая со стен пещеры вода, удары по жести, по медным горшкам, железом по железу, невообразимые стоны и стрекотанье птиц, рык животных, прерывающиеся аккорды фортепьяно, саксофон, звон железных прутьев по бутылкам с водой, по пустым бутылкам, битое стекло и снова зоопарк — все это, наверное, изображало суть времени, суть современного человека, глобальную картину нашей цивилизации, возможно, даже предсказывало пути ее развития, ее бессмысленность, бездну, на краю которой она оказалась. Шерафуддину не верилось, что создатели музыки имели в виду именно это, наверное, они думали о чем-то новом, удивительном, о молодежи, но думали несколько поверхностно, будто молодежь, как всегда, ищет что-то противоположное общепринятым ценностям, кричит и скандалит, не задумываясь. Зинка же ни во что не вникала, она не думала, не собиралась оценивать музыку, не искала ей место в жизни. Просто принимала такой, какая она была, и наслаждалась, она сама была тем новым, что способно удивить и ошеломить людей старой закалки или вызвать у них злость, и в этом состояло наслаждение, более высокое, возможно, самое главное, самое важное для молодежи, — значит, следовало покориться, так устроен мир, большинство всегда тянется за тонким слоем, который находится на вершине пирамиды и отличается от тех, у подножья и посередине, способностями, знанием, отвагой, хотя эти определения и обманчивы.

— Что ни говори, шок, верно?

— Я не считаю шок искусством.

Театр — тоже шок, настаивала Зинка, ей не нравилось, что Шерафуддин не согласен, а он считал такой театр не современным, а экспериментальным; спектакли, собирающие молодых энтузиастов со всего мира, меньше других понимают сами молодые, он утверждал это, исходя из их реакции: они неистово аплодируют, когда проскользнет фривольная или вульгарная фраза, вот что вызывает воодушевление зала, а не апофеоз мысли, хотя присутствует вроде бы элита, как она о себе думает, лучшие из лучших, так сказать, но такой театр не более чем мода, как музыка, которая шокирует, ошеломляет, скандализирует, вызывает у слушателя самые грубые ощущения, разрушает то, что искони утверждалось в человеке как прекрасное, о чем, разумеется, даже не подозревают смазливые сараевские и белградские дамочки, посещающие подобные спектакли со своими кавалерами, дабы доказать, что они принадлежат к «элитарной» части публики или чтобы пережить жестокую драму: муж бьет жену о стену — посмела приревновать к его новой подружке — и в финале зверская месть: она отгрызла ему гениталии, рот ее в крови, на полу лужа крови. Все это представляют в какой-то пещере или в бывшем пороховом погребе, а не в театре…