Андре Камински - В будущем году — в Иерусалиме

— Ты хочешь, — продолжал Бэр, — чтобы этот малыш носил имя Ленина — пожалуйста! В конце концов, Ленин вытащил старый мир из петли. Ленин поднял пролетариат всех стран на борьбу за новую жизнь. Он олицетворяет собой освобождение от всяких оков. О’кей, с этим никто не спорит, как, впрочем, и с тем, что имя Ленина достойно уважения. Но, Хершеле, ты уверен, что этот младенец хочет носить имя Ленина? Это было бы не лишним, поскольку ленинское имя — это еще и каинова печать, а ты хорошо знаешь: у того, кто носит ее на себе, выбора нет. Он вынужден — по душе ему это или нет — быть коммунистом. Бунтарем. Человеком вне общества. Более того, отверженным, вечно гонимым. Человеком вне закона и потому вечно преследуемым. Если он сам этого хочет — пожалуйста. Это его выбор. Но если он не захочет всего этого — что тогда? Посмотри сам, с каких времен людей толкают к их счастью. Выгляни из окна своего жилища. Ты видишь круглый купол твоего университета и остроконечную башню церкви. У тебя есть выбор между разумом и верой, между наукой и мистицизмом. Ты сам выбираешь из двух миров, и в этом твое счастье. Этот шанс предлагает тебе Швейцария. Но сыну своему ты хочешь отказать в этом шансе. Ты вынуждаешь его следовать дорогой, избранной для него тобой. Разве должны плоды великого переворота превратить работу в принуждение, а детей — в рекрутов революции? Не думаю, — продолжал Бэр, — что в этом состоит твоя цель, потому что…

— Твое время истекло, — перебил Хенрик брата и дальше стал проповедовать сам: — Никто имя себе самому не выбирает. Этого никогда не было и не будет. Каждый носит имя, данное ему родителями. Тебя зовут Бэр, потому что твоему сумасшедшему отцу взбрело в голову так тебя назвать. Меня зовут Херш, потому что так захотелось моему сумасшедшему отцу. Мой сын будет носить имя Владимир Ильич. И данность эту никому изменить не дано…

Пока хозяин званого обеда хорохорился подобным образом, открылась дверь и в комнату вошел человек: меховая шапка на голове, зимнее пальто переброшено через руку и на сапогах калоши. Он прямиком подошел к люльке с ребенком, чтобы с замиранием сердца рассмотреть маленького червячка, который был причиной столь эмоциональной словесной дуэли. Старик долго рассматривал малыша, затем подошел к Мальве, наклонился к ней и спросил, шепча ей прямо в ухо:

— Кому принадлежит этот человек?

— А вы кто такой? — шепнула Мальва в ответ нарушителю спокойствия.

— Кому принадлежит этот человек, спрашиваю я, — настойчиво повторил старик.

— Мне, — ответила Мальва, — а что?

— Я прихожусь ему дедушкой и желаю знать его имя.

В комнате повисла гробовая тишина. Все взгляды были обращены на незваного гостя. Чувствовалось, что вот-вот разразится ураган, скандал, потому что внезапно появившийся человечек был ни кем иным, как жестоким отцом-отказником, бессердечным грубияном, который отдал в руки палача одиннадцать родных сыновей, испугавшись краха своего гешефта. Янкель Камински имел дерзость влезть в львиное логово, в котором его никто не ждал, и вмешаться в ситуацию.

Его старший сын Бэр и любимчик Хершеле вцепились друг другу в шевелюры, к тому же из-за самой злободневной темы века — из-за русской революции. Если для кого-то и стало новостью, что братья будут ссориться по этой причине, так это был он, Янкель.

Мансарда на Тритлиггасе уподобилась пороховой бочке. Враждебное возбуждение носилось по комнате: самовластный старик против бескомпромиссных сыновей, нью-йоркские рационалисты против ослепленного верой цюрихца, миролюбивые женщины против своенравных мужчин. Довольно было одной искры, чтобы весь семейный праздник взлетел на воздух, но тут свершилось чудо: один из приглашенных взял в руки гитару, которую по счастливой случайности прихватил с собой. Он взял звучный аккорд и запел старинную еврейскую народную песню:

Все дружно стали подпевать ему:

Янкель, разумеется, перед развеселившимися гостями вообразил себя раввином и тут же подхватил второй куплет:

При этом он подхватил Мальву, сидевшую на стуле, и стал кружить ее вокруг себя, повторяя: