Эржебет Галгоци - Вдова села

Это странствие было самым сильным переживанием моего отца в молодые годы. А мать вспоминала другую заветную историю (и сколько же раз она ее пересказывала!):

— Год спустя после того, как вернулся из плена, отец заболел…

— В каком же году?

— В двадцатом.

— А вам тогда сколько лет было?

— Двадцать пять… Я тогда уже шесть лет была замужем, но пять из них ваш отец провел на войне. Так вот, в один прекрасный летний день подрядился он резать свинью у бабки Паар и к вечеру на машине повез ей тушу. Я нажарила к ужину печенки, и стали мы с дедом его ждать.

— А дедушка тоже с вами жил?

— Да, только на другой половине… Ждем-пождем, а отца все нет. Я уж не вытерпела, послала деда узнать, не случилось ли чего. Возвращается, говорит: все в порядке, выпивают они в подвале. Ну ладно, пусть выпивают, так уж заведено, когда скотину режут. Поели мы. Дедушка лег, а там скоро и отец пришел. Накрыла я ему ужинать, а он только кусок в рот взял, да как плюнет.

«Мать, чего это печенка такая невкусная?»

«Невкусная? Да что ты! Нам с дедом понравилась».

Но отец так и не притронулся больше и тарелку от себя отодвинул.

«Такой невкусной печенки сроду ты не жарила!»

Я промолчала. Выпил, думаю, вот и кажется все не по вкусу.

Легли мы спать, только ночью просыпаюсь я и слышу, отец рядом вздыхает.

«Чего не спишь?» — спрашиваю.

«Уснешь тут, — отвечает, — навалили мне бревна на грудь!»

Видно, и впрямь наугощались с вечера, думаю, хоть и не скажешь по нему, ну да уж он такой, отец ваш, — сколько ни выпьет, а все нипочем и не качнется сроду. Забылась я сном, а потом опять вдруг как что толкнуло — просыпаюсь и слышу, отец стонет:

«Стена на меня рухнула. Вздохнуть не могу!»

Тут уж я перепугалась, потрогала лоб, а он весь горит как в огне. Еще чуть светало, но я поднялась, зажгла лампу: отец сидит на краю постели — а я узнать его не могу. До смерти не забуду, какой он тогда сидел: щеки за одну ночь ввалились, лицо черное, скулы торчат — ну чисто мертвец, кожа да кости. Я бегом к матери. Та пришла, на отца глянула и мне: «Сейчас же езжай, — говорит, — в город за доктором».

А врача тогда было найти трудней трудного. Трое уже в селе лежали с такой хворью, а ни к кому из них врач не приезжал. Только мне удалось его раздобыть. Помчалась я на машине в Дёр, обошла там всех врачей, и один из них — Поллак его звали — согласился поехать со мной, а потом посмотрел и других трех больных. Мы еще раньше условились, если кто достанет врача, то приведет его и к остальным, что хворали. Вскорости уже целых три врача стали наезжать в село: из Тета, из Сентмартона и из Дёра. Как-то раз выпал случай, все трое сошлись у постели отца и несколько часов кряду советовались между собой.

— А что было у папы?

— Тиф и воспаление легких сразу. Четырнадцать суток он провалялся без памяти, с температурой больше сорока, а я четырнадцать суток не отходила от постели. Четырнадцать суток глаз не смыкала. Конечно, можно было бы и поспать, потому что или мать моя, или невестка, или тетя Лиска — кто-нибудь из них каждую ночь приходил проведывать нас — хотели сменить меня; но понапрасну гнали меня в другую комнату: какой уж тут сон, когда на душе неспокойно. «Что будет, если Йошка умрет?» — не шло у меня из головы. Через каждые два часа, минута в минуту, меняла ему холодные простыни. Одна простыня всегда мокла в корыте, другая была на нем, третьей — сухой — перепеленывала его по рукам и ногам. Был у меня трехметровый шнур, так вот я и им еще связывала отца и чтобы узел всегда на спину приходился. А не то, если завязывала на груди, отец мигом его развязывал. За полчаса, как менять простыню, он уже обеими руками срывал его напрочь. И хрипел. И то, шутка сказать: температура больше сорока! Не держи я его, он бы вскочил с постели и убежал. А силища в нем была! Я потому еще и не решалась отойти от него, что матери моей или деду не сладить бы с ним… С другими тремя больными так и не могли справиться родственники, в одном исподнем выскочат во двор, а там только несколько мужиков их осилить могут. Так и померли те, все трое… Правда, за родственниками тут тоже вина есть: докторов не слушали. Давали больным все, чего ни попросят: вина так вина, палинку так палинку и даже воду давали.

— А разве и воду нельзя было пить?

— Ни капли! Четырнадцать суток отец ни глоточка воды не выпил. А в бреду только вода ему и мерещилась. Подумать страшно, как я настрадалась.

— Что же вы с ним делали?

— Влажным платком смачивала губы и рот… Как он кусал, как грыз платок! Проглотил бы его, кабы не держала что было сил. На четырнадцатые сутки сижу это я ночью на краю постели, отец хрипит, мечется, — думала, не дотянет до утра. Вдруг он как вскочит с постели! Я его обхватила крепко, в постель уложить стараюсь. Ох уж и разозлился он тогда! А я про себя решила — коль не совладаю с ним, как двину ему туфлей под коленку. Хорошо, что я не разувалась в ту ночь.