Эржебет Галгоци - Вдова села

— Неправда!

— …И что я подвалил на готовенькое, в уютный дом, который построили тебе за красивые глаза. Не только тебе, но и для самих себя… Приют любви! — Мужчина был пьян и озлоблен. У Жофии не хватало духу отвечать ему такой же озлобленностью, потому что Агоштона захлестывала ревность. А ревность уживается только рядом с любовью.

— Кто твои собутыльники, кто тебя настраивает против меня? Вранье это все, от первого до последнего слова! И про Дяпаи — неправда! — Сейчас ей уже не было жаль мужчину, и она ударила в самое больное место: — Ты говоришь, тебя не принимают в селе из-за меня? Ну, а в твоем родном селе почему тебя не приняли? Мать родная и та от тебя отреклась!

Мужчина зло кусал губы.

— Это верно. Дурак я был, что домой вернулся. Только в толпе можно скрыться, стать неприметным, замести следы. Надо было податься в Будапешт… Или на запад…

— Дурак был?.. — Жофии показалось, будто какое-то холодное, недоброе чувство вклинилось между ними и все больше отдаляет их друг от друга. — Да если бы ты попал в Пешт, мы никогда не встретились бы!

— Не с тобой, так с другой бабой встретился бы!

Жофия, окончательно уничтоженная, смотрела на искаженное лицо этого чужого, незнакомого ей человека.

— Значит, я для тебя просто первая попавшаяся баба?.. — Ей пришлось ухватиться за край стола, потому что пол покачнулся у нее под ногами. — Уходи, Агоштон, — из последних сил выговорила она. — Не место тебе среди людей.

Пошатываясь, добрела она до спальни и, одетая, рухнула на постель. В темноте слышалось сонное посапывание ребятишек. Судорожным комом давила в груди боль. Выплакаться бы, но и в этом облегчении пока еще ей было отказано. Из кухни доносились какие-то неясные звуки, по ним трудно было определить, что делает мужчина, но Жофию это и не интересовало. Она не боялась Агоштона, не сердилась на него, ощущая лишь горький привкус поражения: не сумела помочь ему. Как будто выкинула до срока плод, который носила под сердцем с такой радостью, такой любовью.

Она лежала в темноте — неподвижно, скованная тяжким бессилием; начнись в доме пожар, она, наверное, и тогда не пошевелилась бы. Все для нее начнется сначала, только в более грубой форме. Свекровь заставит ее опять облачиться в траур и станет пуще прежнего оберегать от мужчин. Шоферы будут привозить вино, керосин, дрова и, очутившись с ней наедине в кладовке, станут приставать со своими нежностями. Дяпаи опять начнет стучать у калитки, а молодой агроном Виктор еще и поможет ему вломиться в дом.

Она лежала в темноте — опустошенная, безо всяких надежд — и не шелохнулась, даже когда по прошествии долгих минут, а может и часов, у дома затормозила какая-то машина. Хлопали двери, одна за другой, вспыхивал свет. Наконец распахнулась дверь спальни, щелкнул выключатель и зажегся свет.

На пороге стоял Агоштон — черты лица искажены, ворот рубахи разорван, — а за ним два милиционера.

Жофии казалось, будто ей снится страшный сон.

— Я избил Дяпаи, — сказал Агоштон. — Товарищи из милиции разрешили мне заехать за вещами.

— Ты убил его? — спросила Жофия.

— Не успел. Меня схватили.

Жофия с трудом поднялась, предложила милиционерам сесть: как-никак она хозяйка дома. Да и ребята знакомые были — свои, местные.

— Присаживайтесь.

Милиционеры смущенно сели, явно не зная, как себя вести. Парень помоложе робко улыбнулся Жофии, но испуганно осекся, увидев безжизненно-застылое лицо женщины.

Агоштон снял со шкафа два чемодана и первым делом уложил весь инструмент для переплетных работ. Затем начал вытаскивать из шкафа свои костюмы. Милиционер постарше, заметив это, оговорил его:

— К чему такие основательные сборы? Мыло, полотенце, пижама — больше вам ничего не потребуется.

— Я не вернусь сюда больше, — сказал Агоштон, продолжая собирать свой скарб.

Перевод Т. Воронкиной.

Родителям к золотой свадьбе мы семеро, их дети, купили телевизор с большим экраном. На два дня отправили стариков в город, а тем временем все устроили. Нам пришлось сделать в их комнате кое-какую перестановку, чтобы потом им было удобнее смотреть.

Всего на золотую свадьбу съехалось человек тридцать: дети, зятья, невестки, внуки, правнуки. Самому юному участнику торжества было семь месяцев, самому старшему — семьдесят шесть лет. Каждого из них я знаю как свои пять пальцев. О судьбах этих людей можно написать «Человеческую комедию» из венгерской жизни.