Себастьян Фолкс - Энглби

Не беда, сказал мистер Блэр, ерунда, сказал мистер Блэр. Раз не нашли оружие, значит, иракцы его припрятали, и уже через полчаса могут на нас напасть. Надо действовать на опережение.

Мой старый знакомый Питер Мандельсон выступил по радио. «Да, — заявил он, — у Саддама там целый супермаркет. — Он почему-то произнес „сюпермаркет“. — У Саддама целый сюпермаркет по продаже оружия массового поражения». Тогда во время избирательной кампании Питер показался мне интеллектуалом. С какой стати он понес теперь эту пургу про мегамолл в Тикрите?

Забавно, что за пределами Вестминстера в это почти никто не верил. В Лонгдейле, например, не поверил ни один человек.

«Параноик» Пит Смит, мой сосед по коридору, сразу сказал, что мы никогда не найдем спрятанного оружия, притом что сам он каждый вечер бросает под кровать апельсин, чтобы удостовериться, что там никто не затаился.

Джонни Джонстон вообще предпочитает не тратить время на «досье спецслужб». Хотя убежден, что его мысли контролирует длинноволновый передатчик Би-би-си в Редруте.

В Лонгдейле за последние семнадцать лет мало что изменилось. С питанием, правда, стало, получше — теперь дважды в неделю можно заказать что-то по своему вкусу — и обновили инвентарь в саду и мастерских.

Мной больше не занимаются ни доктор Брейтуэйт (вышел на пенсию), ни доктор Тернер (увы, ее повысили в должности). Теперь меня ведет (хочется добавить «офицер Ми-6», но это не так) доктор Видуши Сен, суровая юная дама — это ее первое серьезное задание в увлекательном мире специализированных медучреждений. Бедняжке достались сплошь старые сидельцы вроде меня: врачи поопытнее предпочитают новичков — тогда больше шансов на успех лечения.

Все препараты мне сняли — поняли, что толку от них чуть. Если забрать лекарства у пациента, ему может стать лучше: по крайней мере, исчезнут побочные эффекты. Но если забрать лекарства у психиатра, ему останутся только разговоры.

А с этим у доктора Видуши Сен из рук вон плохо. Она садится напротив меня, блестящие черные волосы сколоты на затылке, в цветастой легкой тунике и зауженных брюках, застегнутых у щиколоток на пуговицы, моргает из-за широких очков в черной оправе и ждет, держа в руке планшет, пока я сам отверзу уста.

Вряд ли доктор Сен — большая поборница теории доктора Эксли насчет «личностного расстройства». В ее глазах это попросту мешанина природного с культурным, биологического субстрата и дурного поведения. Так чем же я все-таки обделен — разумом или совестью? Ответ Эксли — «и тем и другим понемножку» — доктора Сен явно не устраивал. А коль скоро я не подпадал ни под одну клиническую картину, описанную как в европейских, так и в американских справочниках (за то время, что я тут сижу, вышло уже не одно их переиздание), досконально проштудированных доктором Сен, то она склонялась к тому, что дело все же в совести.

На ее взгляд, такому мерзавцу место скорее в манчестерской тюрьме Стренджвейз или в бирмингемской Уинсон-Грин, в компании грабителей, «вменяемых» убийц и насильников. Для сумасшедшего я слишком сообразительный, слишком сдержанный, слишком рассудительный. И слишком образованный, могла бы она добавить, но в силу неких сложно постигаемых соображений подобный аргумент считается неполиткорректным.

Доктор Сен никогда напрямую не говорит, что я мерзавец. Зато с жаром рассуждает о «виновности» и «вине»: ненужность доказательств первой и деструктивные последствия второй.

Так же горячо она настаивает, что я гомик. Этого она, разумеется, не говорит, она вообще первая тему не поднимает, но голубая дверка всегда приоткрыта, вдруг в один прекрасный день я сам туда загляну. Боюсь, как бы она, отчаявшись, не устроила мне еще одну «пенильную сейсмографию», забыл, как эта процедура называется, где вместо шлюшек с раздвинутыми ногами мне покажут мясистого качка со здоровенным членом.

Мой дневник она проштудировала тщательно, а фрагменты, выбранные для обоюдного нашего удовольствия, многое говорят о ней самой. Выбрала она мои отношения с Маргарет.

— Вот вы пишете, что она «милая, веселая, деликатная».

— И что?

Доктор молчит, только вскидывает изящно подщипанную бровь. Намек понятен: в таких выражениях говорят о дипломированном бухгалтере, а не о любовнице. Но я не спорю — просто довольно сухо объясняю каждый из эпитетов.

Как и Эксли в свое время, ее удивляет, как сдержанно я описал первую нашу с Маргарет близость. Я отвечаю, что щекотать воображение читателя в мою задачу не входило. Затем она останавливается на том, что я пишу про содомию и фистинг в тюрьмах ее величества, — видимо, подразумевает, что мое явное омерзение к этой теме — представьте себе! — означает скрытое вожделение. И я уже догадываюсь, о чем пойдет речь дальше.