Елена Четвертушкина - Нетленка

…Они радовали друг друга год, а потом семилетний Герман, благословленный всеми четырьмя своими опекунами, и сияющий от предвкушения новых впечатлений, отбыл в Чару, в привилегированную военную школу-интернат.

В интернате, потом и в училище, а затем и в Академии, Герман только и делал, что превосходил всяческие ожидания и поражал воображение. Он был первым везде. Рано повзрослевший и физически, и духовно, не мысливший ничего более восхитительного, чем служба в такой совершенной, любимой с детства Чарийской армии, он блистал ещё и непринужденными аристократическими манерами, и истинно арийской внешностью.

И опять все его обожали. Педагоги, увидевшие наконец воочию предсказанного тысячу лет назад чарийскими идеологами автохтонного сверхчеловека, забывали о семейных неурядицах, дурноватом начальстве и маленьком жаловании, и обучали юного нибелунга с пылом и самоотверженностью настоящих маленьких героев фатерлянда. Ему прощали всё: самостоятельность — за высокое происхождение и искреннее уважение к педагогам; прогулы — за блестящие знания, зачастую деликатно превосходящие опыт наставников. Что не мешало Герману, честно округлив глаза, именно растерянных наставников своих благодарить за науку…

Он был далеко не дурак.

Ему прощали даже драки — за умение вовремя остановиться и виртуозное владение приемами ближнего боя. А начавшиеся в свое время нечастые, но громкие попойки — за кристальную честность и верность присяге. Он стал душой офицерского собрания; был принят в лучших домах Аллеса, умел, не раздражаясь и не раздражая, дискутировать со старшими по чину, и целомудренно флиртовать с их молодящимися женами; с одинаковым азартом решал головоломные задачки по баллистике и тактике, участвовал в философских диспутах и маршировал на плацу; играл запрещенные строгой цензурой блюзы на раздолбанном пианино в портовом кабаке, и ноктюрны — на белом «Безендорфере» в родовом замке отца, ставшего к тому времени Магистром.

Разумеется, Великом Магистром.

Единственное, чего ещё мог пожелать счастливый папа — так это достойного брака. Его (и не без причин!) уже тогда беспокоили внешность и темперамент сына…

Но вот почему-то именно в этом вопросе почтительный сын внезапно показал характер, а когда Отто вознамерился нажать — просто сбежал из дома, пропал на неделю, поставив на уши и отца, и всех своих опекунов. Когда взволнованная четверка обыскала все кабаки алесского дна, беглец объявился сам, причем вовсе не в Аллесе, и совсем не на дне. Ошарашенный папа фон Шенна был поставлен в известность, что сын отныне сам определяет свою судьбу, и, верный высоким идеалам, решил продолжить образование. Золотой диплом Военной Академии открывал перед ним любые двери, но Герман, насмешливо отмахнувшись от привилегий, выбрал маленькую и ничем не примечательную дверку закрытой спецшколы, где лучшие специалисты Альма-Матер готовили суперагентуру.

…Надо сказать, что остальные четверо сыновей Отто, рожденные в законном браке, выросли, как на грех, тупицами, склочниками и лентяями, и регулярно повергали папу в пучину стыда и отчаяния. Все они, как один, ненавидели сводного братика, что, впрочем, совсем не мешало прибегать к его помощи при малейших затруднениях. Герман будто и не замечал неприязни: никогда не выдавал их отцу, и ни разу не отказался ни набить морду обидчику, ни миром уладить крепнущий скандал, ни заступиться за придурка-брата перед высоким начальством.

Поэтому понятно, что для кровинушки-любимчика магистр никак не планировал столь опасного вида деятельности. Германа дожидалась интересная и перспективная должность в Стратегическом секторе, быстрая карьера, а в отдаленном, но обозримом будущем Отто видел сына, принимающего жезл Магистра из слабеющих папиных рук.

Но для этого необходимо было, как минимум, оставаться в живых, и желательно — в здоровых. Чего никак не гарантировала избранная романтическая и опасная профессия разведчика; сын был вызван на ковер, и папа опять попытался употребить власть… И опять безуспешно, так как выяснилось, что сын унаследовал от матери кошмарный талант устраивать скандалы. Блестя очами, юный чарийский орел потрясал перед потрясенным Магистром славной историей их славного рода, красным дипломом спецвыпуска спецшколы, и чарийской военной доктриной; он со вкусом приправлял монолог краткими лирическими отступлениями, которые вспотевший Отто после ухода сына досадливо опознал, как бессовестный плагиат арии князя Игоря из одноименной оперы сенежского композитора, безусловно запрещенного в Чаре — «…о, да-а-йте, да-айте мне свобо-оды…»