Елена Четвертушкина - Нетленка

— Не знаю, — сказал Тойво, — я никак не собираюсь, но…

— Для всех нас Суони действительно конец пути. Мы — там, дома, — дошли до полной ручки, испытали реальный крах, когда уже и терять-то нечего, кроме себя. Мы попрощались со своим прошлым, кто с сожалением, кто без — но попрощались решительно. И тем, кто здесь задержался, уже никогда не стать прежними. Даже если тайком принесешь контрабандой в кармане маленький кусочек себя «старого», — ничего не получится, не сможешь здесь. Собственно, так и произошло со сканийцами: они начали с того, что попытались навязать этой земле свои правила, и ничего не вышло. А потом они приняли правила Суони, поверили в них и начали жить…

— Начали-то начали, но тебе ли не знать, что к появлению гринго сканийцев осталась всего горстка.

— Да, но имелся «спящий потенциал» — тарки. Так что даже без гринго суонийцы не пропали бы. Может, просто всё шло бы медленнее и труднее… Ведь и сейчас в Суони приезжают и остаются люди, готовые начать новую жизнь, то есть принять здешние правила, несмотря ни на какие национальности и убеждения. А кто не готов — тот отторгается. Я всё думала, знаешь, — как так получается? А может быть, Суони — именно та Живая земля, которая жива, несмотря на человека, который в неё не верит? Живая настолько, что любого способна заставить стать живым вместе с ней…

— Ты считаешь, что наша земля меняет людей?

— Нет, не то чтобы меняет… Подумай, если бы это место просто делало всех… как бы сказать — «хорошими» — это слишком просто. Суони не изменяет человека, а, наверное, позволяет ему услышать голос его Дороги, и таким образом заставляет его стать самим собой, вернуться к себе настоящему, понимаешь? Земля, где каждый становится самим собой — это и есть Живая земля!

— И как же может человек, рожденный вне нашей традиции, услышать Дорогу?

Я даже возмутилась:

— А с каких это пор Дорога — тайна за семью печатями?! Услышит, как миленький… Мы же с Джой услышали. И Фрэнк, и Винка, и Слепое Счастье, и ещё куча всякого народа… Впрочем — ты знаешь историю первой «Дельты»?

— Нет.

— Очень хорошо. Сейчас услышишь, и про Дельту, и про Дорогу…

Герман фон Шенна — сероглазый нордический красавец, — был по жизни настолько типичной паршивой овцой светского общества, что любое общество в его присутствии немедленно начинало чувствовать себя светским. Он был таким потрясающим нарушением протокола, что другим просто ничего не оставалось, как покорно этому протоколу следовать. Прямой потомок первых Чарийских конунгов, сын барона фон Шенны и блистательной кастльки Тересы Мысловской, оперной певицы с мировым именем, он от обоих родителей умудрился взять самое лучшее.

Герман был незаконным сыном.

Правда, недолго.

Родился он в 1955 году в Кот-Дивуар, на одной из конспиративных вилл Организации, под присмотром самого лучшего акушера, какого только можно было поднять с постели в исподнем ночью в этой стране за деньги. Мать новорожденного вовсе не собиралась афишировать появление плода запретной любви перед многотысячной толпой поклонников, а его отец, Отто фон Шенна, один из перспективнейших офицеров Альма-Матер, безумно боялся потерять возлюбленную и заранее горячо любимого сына, и сделал всё, что было и не было в человеческих силах, чтобы обеспечить их безопасность. И отец, и мать верили, что родится именно сын. Он и родился.

Начальство Отто знало о его романе, но смотрело на него сквозь пальцы: чистокровный ариец Отто был женат, к семье относился (как он сам считал) с истинно чарийской ответственностью и разводиться не собирался, а гастролирующая по всему миру кастлька могла быть полезна Организации.

…Едва успев родиться, Герман успел вкусить все прелести богемной жизни. Он рос в окружении нот, клавиров и партитур, концертных костюмов и бесконечной музыки; вместе с труппой пересекал континенты под перестук вагонных колес, или рев самолетных турбин, или негромкий гул автобусного мотора. Лежа в застланном одеялками плетеном коробе, он благосклонно таращился на репетирующую мать. Никаких неудобств он словно бы и не испытывал — может быть, из-за обилия впечатлений. Уже с младенчества его отличало богатырское здоровье, олимпийское спокойствие и совершенно ангельская внешность. Его все любили: костюмерши, гримеры, осветители, артисты второго состава, почему-то особенно кордебалет; обожатели матери, дежурные по этажу случайных придорожных гостиниц; богатые меценаты и нищие прихлебатели — все как душой оттаивали при виде белокурого вдумчивого существа, будто с самого рождения поставившего перед собой задачу никого и ничем не обременять. Герман хорошо кушал, никогда особо не капризничал, крепко спал по ночам, сам находил себе развлечения, и крайне неохотно плакал.