Елена Четвертушкина - Нетленка

К четырем годам он разбирался в классической опере, как третьеклассник в букваре; с удовольствием учился играть на фортепиано и декламировал Шекспира в подлиннике (вклад, внесенный в его образование безымянным драматургом, влюбленным в Тересу, с полгода повсюду таскавшимся за труппой). Герман очень любил папу, с детской безмятежностью принимая редкость его визитов. Папа привозил подарки, обычно — книжки про войну, но войну классическую, красивую; он с затуманенным взором слушал этюды Гедике и монологи из «Зимней сказки» в исполнении сына, а потом играл с ним в морской бой, и рассказывал чудесные саги, связывая воедино Мидо-Эйго и Чару, Лоэнгрина и Ланселота , Остфолд и Вестфолд, — тусклым кольцом нибелунгов сплетая грозную музыку майстера Вагнера с реалиями исторических событий.

…Герману только-только минуло шесть, когда всё вдруг круто и неприятно изменилось.

Прекратились разъезды, куда-то исчез папа; зато появился отчим — тихий, милый человек; год спустя родился братик Воленька, а маму забрали ангелы на небо, и Герману казалось, что он теперь никогда не перестанет плакать… Но плакать было нельзя, совсем нехорошо было ему плакать, — потому что по ночам глухо рыдал почерневший от горя отчим, а днем жалобно скулил на коленях кормилицы маленький синюшный Волька; почему-то он затихал только на руках у Германа — сопя от жалости, тот пел братику оперы, с увертюрами и антрактами, изображал, как умел, скрипки и валторны, Кармен и Фауста , а также Аиду , валькирий и ловцов жемчуга… Особенно трогательно у него отчего-то получалось « письмо Татьяны », толстая кормилица обливалась слезами, — то ли над бедными сиротками, то ли над своей, почти отшумевшей, молодостью.

Потом вдруг всё опять поменялось. Приехал папа, и забрал с собой, и началась жизнь, не слишком отличающаяся от прежней. Только вместо слова «музыка» окружающие так же часто говорили «политика», обсуждали не ноты, а цифры, а смутно знакомые красивые названия «Ломбардцы в первом крестовом походе», «Немая из Портичи», «Осада мельницы» и «Мнимая Садовница», обозначали названия каких-то операций. Любознательный мальчик, общаясь, опять же, исключительно со взрослыми, потихонечку набирался другой науки, и с таким же восторгом, как раньше контрапункт и мерцающую терцию, изучал, играя, револьвер и пистолет, план и карту, дислокацию и диспозицию.

Его и здесь любили все; только вместо колоратурных сопрано, теноров, басов и контральто его баловали теперь капитаны, лейтенанты и квартирьеры, не говоря уже о бесчисленных ординарцах, адъютантах и денщиках. Жил он у папы, а когда тот оказывался в отъезде, с громадной благодарностью принимал участие папиных друзей — Юхана, Стэниса и маркиза де Ла Моля. Юхан, наиболее симпатичный Герману (после папы, разумеется), своей мягкой доброжелательностью и бесконечным терпением, начал обучать не по годам крепкого парнишку боевым искусствам. Блестящий и стремительный маркиз, у которого, между нами говоря, дети вызывали зуд в затылке и невеселые размышления о приближающейся старости (ему тогда было лет 25), просто разрешил Герману лазить по своей огромной библиотеке, и тот, досконально расспросив угрюмого библиотекаря, начал осваивать оперу уже по литературе. Так в его жизнь вошли Пушкин, Мериме и Гете, а потом Дюма, Гюго, Киплинг и Майн Рид. Папа больше всего одобрял Киплинга, Юхан — Гете, маркиз советовал попробовать Мопассана, а Стэнис тактично и ненавязчиво объяснял темные страницы проглоченных книг, и, кроме того, открыл понятливому и упорному Герочке тонкую прелесть точных наук, особенно — химии. Мальчик платил за внимание пылкой любовью и совершенно уморительной взрослой заботливостью: научился варить действительно неплохой кофе для дорогих гостей, искренне интересовался служебными новостями, и страшно серьезно просил папу — пораньше ложиться спать, Юхана — попозже просыпаться, маркиза — не раздражаться по пустякам, а Стэниса настойчиво расспрашивал о проделках сына-Фрэнка. Крутые профессионалы, сами себе удивляясь, таяли от умиления; Отто, вовремя вспомнив о неизбежной утренней головной боли, откладывал на завтра бесконечные дела; Юхан задумчиво переводил внутренний будильник на десять минут вперед; маркиз решал раз и навсегда плюнуть на ретроградов и паникеров, а Стэнис, досадливо морщась, посвящал уик-энд семье.

— …Прости, — сказал Тойво, — а кто все эти люди? Маркиз, Отто, Юхан… Ну, слава Стэниса-старшего достигла вершин Высокой Суони, да и Юхана, настоятеля белых тарков, все знают. А остальные кто?