Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Видал? – кивнул я Антохе.

– Хитрец. Понимает, что ли, где можно спастись? – удивился Антоха.

Вдали, у кустов ивняка, гуртился колхозный табор: распрягали быков, лошадей, ставили в ряд телеги, готовились к работе.

Меня встретила матушка.

– Давай подложим тужурку, – предложила она, когда я показал на костлявый хребет моего быка, – иначе набьешь задницу…

Когда я вновь уселся на спину тягла, прикрытую тужуркой, матушка взялась за ярмо и потянула быка к ближней копне, скатанной из валков сена.

– Заводи вокруг, – крикнула она мне.

Я толкнул быка коленями, и он тронулся с такой же равнодушной неохотой, с какой шел по дороге. Обойдя вокруг копны, бык без команды и принуждения остановился – работа для него была знакомой.

Матушка подсунула тяговую веревку под копну и завязала петлей её конец на ярме.

– Тяни! – Она махнула рукой.

И поволок я копну к зароду будущей скирды. Возле него уже ковырялись деревянными вилами скирдовщики с бригадиром.

– Куда? – обратился я к бригадиру.

– Ставь тут…

И пошло дело – ходка за ходкой, копна за копной… Скирда росла, и вставал день – солнечный, жаркий. Тужурка, подложенная под мой зад, то и дело сползала и приходилось изо всех сил упираться коленями в ребра быку. От постоянного напряжения мышцы на ногах болезненно ныли, теряя силу, и я еле-еле держался верхом. Жар пек непокрытую голову (нечем было), солнце слепило глаза. У истомленного зноем и оводами быка потянулись лохмотья слюны. Он стал упираться, косить налитые краснотой глаза на ближние ивняки…

Ближе к обеду Антоха не удержал своего «рысака». Одуревший от жары и кровососов бык кинулся к незавершенной скирде и снес у неё своим тяжелым телом пол-угла. Едва успел незадачливый копновоз скатиться на землю – раздавила бы его скотина о плотное сено. Но вместо тревоги за мальчишку, бригадир, вырвав у Антохи погоняльный прут, перепоясал им горе-копновоза пару раз. Красный от стыда, Антоха кинулся ловить упрямого быка…

Вроде и не касался я сена, а труха насыпалась за ворот, саднила разопревшее на жаре тело, болезненно зудела на спине и пояснице. Зной тяжело давил темя, в ушах шумело, а ноги все больше и больше немели от перенапряжения. Кроме всего бык, отгоняя оводов, мотал тяжелой башкой и надергал руки.

– Устал, сынок? – участливо заглядывала мне в лицо матушка. В её потемневших глазах угадывалась тревога. – Потерпи, немного осталось до обеда.

Я настойчиво качал головой, пытаясь бодриться, а сам лишь каким-то чудом держался на быке. Еще бы самую малость, чуть-чуть, и силы бы оставили меня.

– Обед! – наконец объявил бригадир, втыкая свои огромные вилы в кучку сена.

И сразу все повеселели, покидали свои грабли и вилы, устало распрямились. Послышались шутки, прибаутки, повеселели лица.

Стан был недалеко, у степного колодца с журавлем, под большими ракитами.

Так и хотелось свалиться с ненавистной, набившей ссадины на заду бычьей спины и побежать вместе со всеми к благодатной тени. Да надо было отвести быков под кусты, в такую же тень, спутать – иначе убегут и ищи их свищи.

Антоха с осунувшимся лицом, едва не плача, тянул своего крутолобого одра за налыгач, поворачивая ко мне. А бык завернул голову в другую сторону, налил кровью глаза и пер в кусты.

Я понял, что Антохе не справиться с упрямой скотиной, внесет бык его в тальники, а там сучья, что пики.

– Прыгай! – закричал я приятелю. – Прыгай!

Но Антоха, бросив налыгач, медлил. Скорее всего, опасался попасть быку под ноги.

С треском вломился бык в зелень кустов. Копновоз слетел с его спины кувырком, будто смахнутый невидимой рукой.

Заходил кругами и мой бык, упрямо закрутил шеей. Ждать Антоху было опасно, а бросать скотину и того больше – убежит в деревню, в прохладу базы, и позора не оберешься. Да и бригадир своё скажет – огреет черенком вил, а это тебе не погонялка. И я дал волю быку. Он даже затрусил полурысцой – откуда силы взялись. Я едва держался, уцепившись за выпирающий загривок, и невольно застонал. Тужурка не больно помогла, и высоко выпирающие позвонки до ссадин натерли мне мягкие места.

Пока я спутывал быка, показался из кустов Антоха и, хромая, двинулся к стану.

Я нашел матушку в тени дуплистой ракиты, и она подала мне миску причитающейся из общего котла каши, сваренной на молоке.

Пока я ел, подковылял к нам Антоха с такой же миской каши.

– Сильно ушибся? – тихонько, чтобы не услышала матушка, спросил я.

– Не-ее, чирей на ноге срезало, как ножом, кровище бежало, еле остановил листом подорожника…