Лев Трутнев - Живи и радуйся

Антоха встал, растерянно оглядываясь. Я тоже завертел головой, пытаясь угадать ту девчонку, которая сядет ко мне.

По проходу, поглядывая на меня, шла Маня Огаркова, скромница и тихоня, и мне бы с ней было удобно. Но не тут-то было: я и не заметил, как рядом оказалась Лиза Клочкова, темноволосая и черноглазая, бойкая на язык непоседа. Она, не сказав ни слова, решительно толкнула меня локтем в бок, предлагая подвинуться. «Вот тебе и спокойствие! – отметилось с огорчением. – Эта егоза задавит расспросами, да и списывать задания наладится». Но факт свершился. Не прогонять же её. А Лиза как-то забавно игранула дугами угольно черных бровей и усмехнулась, будто понимая моё душевное состояние.

Подавив вздох сожаления, я отвернулся и стал смотреть в окно на играющие листвой тополя по другую сторону улицы, на облитые зоревыми красками крыши ближних домов, в широкий разворот неба над деревней.

– Так и застолбим – кто где, – дал своё согласие с новым порядком рассевшихся учеников Мих Мих. – А тебе, Венцов, что, соседка не понравилась, к окошку отвернулся?

Это уже мне замечание, и я растерялся, но ничего не ответил, а лишь непроизвольно пожал плечами.

Рядом с дровником у нас был навес, и в нем дед начал делать новые сани. Он выстругал из двух березовых сутунков заготовки на полозья. Один конец этих заготовок был стесан много тоньше общей длины. На них дед насек топором поперечные зарубки.

– Загибать эти концы буду, – загасил он мой вопрос.

– А как? – допытывался я, стараясь уяснить все приёмы санного ремесла.

– Приспособление такое есть на санном дворе, туда свезу, хотя можно и дома это сделать, но хлопотно.

Вдоль всей длины будущего полозья дед принялся долбить прямоугольные углубления.

– Под копылья, – сказал он и больше ничего не стал объяснять. – Позже сам все увидишь, не спеши вперед батьки. – Чудак дед – затевает какое-нибудь дело и думает, что я его понимаю. Обидно немного, да что поделаешь – таков его метод воспитания: сам, мол, шевели мозгами.

А через два дня во дворе появились полозья с согнутыми полукольцом головками. Дед забил в них копылья (деревянные брусочки) и стянул полозья поперек вязками – распаренными в печке и скрученными наподобие веревки ивовыми хлыстами. На копылья, сверху, наделись грядки – плоские рейки, а к головкам полозьев закрутками дед прикрепил раму и оглобли.

– Специально сани меньше конных сделал, – радуясь, что все у него вышло по задумке, светлел лицом дед, – в них, в случае чего, и корову можно будет запрягать.

Я опешил: шутит, видно, дед насчет коровы, – и высказал сомнение:

– Как же ты ей через рога хомут наденешь?

Дед едва не расхохотался:

– В чем мудрость-то? Быков ведь видел, как запрягают?

– То быков. У них деревянное ярмо. А нашу Зорьку если загнать под неё, то молока не жди.

Дед свел брови:

– Насчет молока ты, пожалуй, прав. А вот под ярмо корову загонять не будем – я ей кожаную, с войлоком, шлею сработаю.

– Да зачем? – все не понимал я деда. – Мы же до этого без коровы обходились.

– Э, – дед поднял пожелтевший от курева указательный палец. – До этого быка в колхозе брали. На нем и сено возили, и дрова, а теперь и быков не осталось. Если и уцелело их три-четыре, то на колхозных работах все световые дни заняты. В личное пользование никто теперь быка не даст. Да и техники почти не осталось. Ко всему тому еще, из-за нехватки тягла, сена на зиму мало заготовили. Боюсь, что и оставшаяся скотина к весне не поднимется. А конца войны пока не видно, да и после неё не сразу все наладится. А жить как-то надо. Вот и придется кое-когда свою корову ставить в оглобли…

Потянуло в глубокое раздумье дедово предположение. Даже грустно сделалось. И уже помогал я ему, молча, с особым усердием, опасаясь поднять дальнейшими расспросами еще большую волну тревожных образов.

Под выходной день всю школу вывели в поле собирать после жатвы колоски. Одетые и обутые – кто во что горазд, мы шли туда шумной гурьбой, хотя и веселиться вроде бы причин не было. Даже день поднимался хмурый, по-осеннему знобкий.

На краю поля, того самого, от которого мы с дедом когда-то отвозили зерно, Мих Мих расставил нас цепочкой – шагов на пять друг от друга, и мы двинулись по стерне словно солдаты в атаку.

Почти сразу я заметил белеющий среди желтого жнивья колосок и поднял его. Короткие и оттого жесткие его усы неприятно скребанули по ладони. Кинув колосок в сумку, освобожденную в школе от потрепанного учебника, чернильницы и ручки, я поднял второй, третий… На землю из них посыпались пересохшие зернышки и, вкрадчиво оглядываясь, я стал ловить их на лету и кидать в рот.