Лев Трутнев - Живи и радуйся

Обогнув куртины плотного ивняка, я оказался возле кряжистой березы, державшей на своих раскидистых сучьях с десяток гнезд. В нижнем гнезде торчали головы любопытных грачат. Я привязал за края мешка веревку, повесил ее на шею и полез вверх.

С того дня, когда мне покорилось первое дерево, я освоил технику лазания в совершенстве. Без страха и напряжения карабкался я по шершавому стволу, упираясь в сучья босыми ногами. На первом толстом, почти горизонтальном, отростке было два гнезда: одно недалеко от ствола, а второе почти на конце. Я, на карачках, стал приближаться к первому. Бойкие грачата запрыгали в гнезде, норовя клюнуть, но осторожничать было некогда: любое неловкое движение могло вывести меня из равновесия, а до земли порядочно. Одного за другим хватал я грачат и опускал в мешок. Они сразу затихали, робко шебуршась в непривычной темноте. Их возню я ощущал коленями. Осатаневшие грачи чертили воздух над самой головой, словно пытались сбить меня с шаткого отростка.

Рискуя сорваться вниз, на плотную чащу и сучковатые валежины, я опустошил еще с пяток гнезд повыше и почувствовал тяжесть мешка. Лезть дальше с такой ношей было опасно. Сдернув петлю с шеи и завязав ею мешок, я пустил его между сучьями. Мягко ударяясь о ветки, мешок запрыгал вниз. Стал и я спускаться налегке, быстро и ловко.

Едва я спрыгнул на землю, как из глубины леса показался Паша. Он держал увесистый мешок через плечо.

– Объедимся сегодня жареного-пареного, – радовался он. Лицо у Паши было красное, со следами наспех размазанного грачиного помета.

Я промолчал – засмеяться бы, глядя на его грязное лицо, но налетная горчинка загасила искру смеха: ведь, прежде всего, до того, чему так радовался Паша, дед должен был отрубить грачатам головы – топором, как цыплятам. Неприятно, грустно и жалко, но как вкусны они, томленные в чугуне да в печке! Не хуже тех самых цыплят, про которых мы уже давно забыли, а уж, тем более, не сравнимы с пустыми щами из лебеды, и я постарался погасить тревожные мысли, спросив:

– А где Антоха?

– Выскочил за тальник, пошли! – Паша отмахнулся от комарья и заторопился на край леса. Я – за ним.

Жар так и полыхнул на нас, едва мы выбрались на опушку, но воздух в поле был легче и прозрачнее, лишенный запахов прелых листьев и птичьего помета. Да и неприятный грай грачей поутих, хотя черные птицы, как большие хлопья пепла от пожара, долго и зло сопровождали нас в степь. Было как-то тревожно и не радостно.

Бык шел медленно, с перевалкой, низко опустив лобастую голову. Два полусбитых рога как-то скорбно торчали у его широких, обкорнатых морозами ушей. Пыль из-под уродливых копыт всплескивалась серыми фонтанчиками и тут же падала на изрезанную колесами дорогу. Я не без усилий сидел на его худой, с выпирающей хребтиной, спине, морщась при каждом шаге от болевого вдавливания костлявых позвонков в ягодицы, и с унынием думал о том, что эту пытку придется терпеть весь долгий день на жаре и палящем солнце. Нас, копновозов, было не меньше десятка, и мы замыкали длинный обоз бричек и конных граблей – в страду выгнали на покос всех, кто хоть как-то мог помочь в уборке сена.

Антохе достался высокий, с крутыми рогами, бык, такой же костлявый, как и мой, только попроворнее. Чтобы держаться рядом со мной, Антоха то и дело дергал за налыгач, сдерживая ход быка.

Еще только-только засветилось раннее утро, обрызгав землю скудной росой, робко проклюнулось зоревое пламя над лесом, и в этой слепой знобкой прохладе не верилось в палящую ярость солнца, обжигающий зной, казалось, что так и будет весь день: тихо, вяло и серо… Не хотелось ни говорить, ни думать, хотя в душе и притаилась тревожная искорка: как-никак, я ехал ни на какую-нибудь там прополку, а на более серьезную работу – не подвести бы матушку и деда, не хуже других быть на глазах у людей…

Неохватно широко раскинулись луга в приозерье: травы и травы в еще не ослепленных солнцем далях, да редкие островки ивняков.

Косо проскользнул в стороне соколок в стремительном полете, и какая-то птичка сорвалась из травы, испугавшись маленького хищника. Трепеща тонкими крыльями, она метнулась к дороге, под брюхо моему быку, и погнавшийся было за нею соколок рассек воздух у самой морды равнодушного ко всему одра. Бык даже остановился. В серой пыли я разглядел жаворонка, косившего в небо бусинкой глаза. Показалось, что птичка хитровато подмигнула мне – мол, знай дело.

Соколок взметнулся вверх, крутанулся несколько раз вокруг и свалился в сторону. Тут же юркнул в траву и жаворонок.