Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Да: ведь полка нашего камина изнутри оказалась полой!

Я обнаружил это тринадцати лет от роду. Будучи изрядным повесой (хотя и схватывал любое учение с какой-то дьявольской лёгкостью), я слишком часто навлекал своими отвратительными поступками недовольство моего дорогого отца. Однажды, дождавшись, когда отец отбудет на визиты к больным, я тайком стащил и раскурил его pipa, трубку из белой глины, привезённую голландскими купцами из Гауды. Давно посматривал на эту вещицу: изящная, с длинным тонким мундштуком и приёмистой чашкой, она так славно ложилась в руку, – мне лишь бороды и усов не хватало, чтобы, глядя на себя в зеркало, видеть в нём важного кавалера. Итак, раскурив любимую отцову трубку, я сначала вдоволь налюбовался на себя, отводя в сторону руку и важно восклицая: «Синьор Бугерини! О, синьор! Не желаете ли, синьор Бугерини…» – и кланялся, и высокомерно улыбался – словом, валял дурака, за что меня следовало бы высечь, кабы не доброта моего отца… Затем прогуливался перед окнами, наблюдая, как рыбаки разгружают гондолы на причале небольшого mercato di pesce, рыбного рынка под нашими окнами.

(Утренние часы разгрузки рыбачьих барок были моим любимейшим наблюдением! Когда солнечный луч скользит по упругой плоти полных изобильного улова плетёных корзин, в которых блещут: Anguela, серебристая рыбка лагуны, – её божественно жарила наша кухарка, подавая с полентой; Barbon, розовая барабулька, а ещё Bisato, угорь из лагуны, что в копчёном виде совершенно неотразим (ах, как его коптили в соседней Кьоджи!). В других корзинах горой навалены Caparozzolo, ракушка-венерка и, конечно, Cievolo, lotregan, verzelata… – попросту кефаль; в зависимости от возраста у нас её называют по-разному. В огромных корзинах сверкает перламутром Folpo, осьминог polipo, и вся его рать – мелкие осьминожки москардини, которых жарят в венецианских остериях так, что пальчики оближешь! До сих пор в минуты печали я говорю себе: чикето! – и душа моя наполняется благодатью.)

Один из подручных, мальчик примерно моего возраста, сделав слишком узкий шаг, оступился, взмахнул руками… и плетёная корзина, полная плескучей золотисто-серебряной рыбы, накренилась и скользнула с его плеч, опроставшись в воду. Ох, надо было видеть, с какими проклятьями, с кулаками набросился на него рыбак – быть может, отец его, а может, хозяин… Крики бедного ребёнка доносились сюда, мешаясь с криками потревоженных чаек…

Потому я и не услышал, как вернулся отец. Его голос и его шаги раздались на лестнице, почти у самой двери. Я в ужасе огляделся и нырнул в камин – слава богу, не зажжённый по летнему времени; а больше спрятаться было негде. Отец строжайше запрещал мне курить из-за моей, как считал он, слабой груди.

И вот там, прячась в камине, схватившись рукой за какой-то выступ, я нащупал довольно просторное отверстие внутри каминной полки. С тех пор она превращена была мною в славный тайник, где я прятал украденные у отца pipa, portotabacco (как трогательно в памяти всплывают слова родного языка, опережая другие); я имею в виду: кисет с табаком и ту глиняную трубку, с которой долго не расставался и которую потерял в заснеженном аду зимней России… Но до сего дня моё сердце сжимается от вины и любви к отцу, а в ушах звучит его гневный голос, отчитывающий слугу, безуспешно разыскивающего по всему дому любимую pipa отца.

«Она должна быть полой, – повторил я вслух, – и в ней весьма удобно устроить тайник».

«Так лезь и проверь, – отозвался лейтенант Бартье, с трудом шевеля языком. – Возможно, тебя ждёт там подарок от… графа? или князя? Ше… Че… метье?.. или кому там принадлежит это поместье, никогда не мог произнести их невозможные имена!» Он расхохотался, довольный своей шуткой. Лейтенант Бартье никогда не упускал случая как-то унизить меня – за мою молодость, за мой чужеземный акцент, но главное – за благосклонность вице-короля, которой я удостоился. Этот издевательский смех и сейчас звучит в моих ушах, он был оскорбителен, однако я вскочил с кресла и подошёл к камину. Отодвинув на вид изящный, а на деле тяжёлый кованый экран, привычно согнув спину, я ступил внутрь этой мраморной пещеры. Признаю, рисковал я только…»

«…почти не слыша голосов снаружи из-за громких ударов сердца, полусогнутый, я стоял внутри камина и, трепеща, ощупывал кожаную суму, глубоко вдвинутую внутрь сего тайника… Под пальцами моими внутри неё перекатывались какие-то камни, твёрдые дуги и кольца, а также целые груды крупных на ощупь горошин, плотно сидящих на длинных нитях… Обо что-то острое, что проткнуло кожу сумки, я даже поранился… Пальцы мои чувствовали пыль или сажу, они погружались в пыль, перебирали пыль, как шёлковую ткань… Что это значит, думал я лихорадочно: может ли статься, что кто-то забыл здесь мешок, припрятанный много лет назад? – ибо этот схрон не мог быть недавним! И что за тайна хранилась этим великолепным дворцом, и чья судьба была прервана, до того как…