Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

«…тому, что ночи уже были очень холодны… И хотя пленные, которых мне довелось допросить, уверяли, что столь ранние холода здесь крайне редки, мне казалось, что так оно и должно было статься: ибо сама природа восстала против нас. Провизии по окрестным деревням уже не найти, соломы не хватало на прокорм лошадей. Ночью мы спали на ней, утром скармливали нашим животным. А хлеб, когда удавалось достать его, был плохо замешан и так плохо испечён, что если бросить его в стену, то он приклеивался.

Земля была покрыта инеем, солдаты изнемогали от холода и усталости, а лошади дохли сотнями – их расчленяли и жарили на костре… И это не говоря уж о беспрестанных нападениях казаков и вооружённых крестьян. Отчаяние – вот что было написано на лицах… Наш обоз продолжал своё движение к Смоленску, хотя уже не однажды Son Altesse говорил мне, что двигаться далее будет всё затруднительней…

Ночь с 9 на 10 ноября будет мне памятна до конца моих дней. Он вызвал меня к себе в палатку и… больно вспоминать: это была последняя встреча и последний разговор с моим благодетелем, моим наставником, одним из лучших людей, которых послала мне судьба. «Аристарх, – проговорил он, не оборачиваясь. – Не думаю, что нам удастся сохранить всё, что мы везём. Лошади истощены, не подкованы, вокруг казаки… Ты последуешь дальше один с частью ценностей. И будет только справедливым, если ты возьмёшь то, что добровольно отдал в императорскую казну…» – «Votre Altesse, – спросил я, помолчав мгновение, – когда я должен ехать?» – «Сейчас же, – ответил он. – Ночь – лучшее время пути. Завтра мы форсируем Вопь, а ты должен направиться в обход, по берегу, в сторону Ульховой Слободы, затем – на Смоленск…» Он повернулся ко мне. Он был спокоен и даже не слишком бледен, только светлые глаза в сетке лопнувших сосудов (из-за бессонницы) казались ещё светлей. «Возьми мою Атласную». – «Вашу кобылу, Votre Altesse?! – вскричал я. – Но…»

Он поднял руку, останавливая меня: «Иначе тебе придётся туго. Не думаю, чтобы…»

«…очнулся я на земле – не знаю, сколько времени спустя, – в луже крови… Первое, о чём вспомнил: счастливая мысль – оставить суму с драгоценностями припрятанной в зарослях на берегу – сослужила мне отличную службу. Если, конечно, я не умру до того, как…

До наступления темноты я лежал недвижимый в камышах, притворяясь мёртвым, сдерживая хриплое дыхание и стоны. За это время по дороге проскакал ещё один казачий разъезд. Я изнемогал от боли в плече, где рана по-прежнему сочилась кровью. Неподалёку от меня лежал труп убитого француза, судя по жёлтому воротнику мундира – пехотинца, вольтижера, да ближе к камышам скорчился в смертном окоченении какой-то бедолага, русский ополченец. И вот поднялась луна, необычайно яркая, какой она бывает в ясные и холодные ночи; светила точно стеклянная лампа. В озёрных камышах слышался невинный шорох и плеск, а поодаль, вероятно с другого берега, тянуло дымом и слышались дальние невнятные голоса – видимо, там и стояли лагерем казачьи части Платова.

Наконец стемнело, и я решился: подполз к мёртвому французу (боль, пульсирующая в плече, доставляла невыразимые муки!) расстегнул и вытянул из-под него ремень – я уже знал, как употреблю его в исполнение моих намерений. Что касается другого убитого, русского… о, вот кто помог мне ещё лучше, и бог весть – как бы я мог скрываться в моих ужасающих странствиях без его молчаливой и вполне безучастной помощи.

Подползши к нему, я с ужасными страданиями от физических усилий целый час стаскивал с мёртвого бедняги его драный зипун из грубого домотканого сукна. Затем уже стаскивал с себя – одна лишь рука моя действовала – свою рубаху и армяк из овечьей шерсти, которые прежде казались мне надёжным прикрытием, а всё-таки обнаружили во мне чужака… Свою рубаху я разорвал на полосы, действуя зубами и одной рукой, и, как смог, сам перевязал себе плечо, так что вскоре кровь перестала течь. Затем, сдерживаясь, чтобы не кричать от боли в ране, натянул на себя сей маскарадный костюм – увы, изрядно прохудившийся. Подобрал и шлык мертвеца – он откатился и валялся у самой воды – и нахлобучил себе на голову. Ещё я снял с его окоченелой шеи простой образок на бечёвке и повесил себе на шею. И если вспомнить, что с начала пути я перестал бриться, меня можно было принять за крестьянина…»

«…так что в воде и ремень, и сумка должны были сохраняться изрядно долго… К тому времени, я надеялся, трагический ход кампании будет переломлен, сокровища, доверенные мне, извлечены из этого озерца… или даже озера? – в темноте я не мог осознать границы берегов. Как зверь с перебитым хребтом, скрываясь за кустами и деревьями, я пополз туда, где оставил под корягой свой груз… Вода… – боже мой, она была как предвестие того адского холода, который пришлось мне пережить в следующие недели, – ледяная вода у берега обжигала так, что пресекалось дыхание, и я поневоле глухо вскрикивал. Не помню, сколько времени ушло у меня на то, чтобы привязать под водой проклятую суму к проклятой коряге – это была вечность! Но поскольку всё шло к тому, что ещё день-два – и озеро схватится неумолимым льдом, за свой тайник я мог не беспокоиться. Оставалось лишь довериться моей счастливой звезде, которая до сего дня вела меня, оберегая, не на неё ли я надеял…»