Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

Он открыл футляр, собрал, свинтил инструмент, – удивляясь тому, как руки помнят скупые и точные движения; помнят как бы отдельно от самой памяти. Надел трость на эс… проверил клапаны. Трость, конечно, рассохлась…

Тихо шаркая тапочками, в туалет прошлёпала Светлана. Он дождался, когда она выйдет, позвал:

– Свет!..

– А!

– Не спишь?

– …Да что-то… странно так… в пустом доме, – глухо отозвалась она. – Лежу как в склепе. Мысли разные… Чудится, родители из каждого угла смотрят, укоряют: не сохранили, вот… всё размотали…

– Ну, брось… Слушай, можно я поиграю?

– Го-осподи… – она протяжно вздохнула. – Ночью? Удивительный человек…

Он облизнул трость, извлёк первый хрипловатый, никуда не годный звук… тихо засмеялся: вот бы сейчас ему всыпала Вера Самойловна! Вдохнул, и – первая протяжная нота «Мелодии» из «Орфея и Эвридики» повисла в воздухе, откатилась от стен пустого дома, робко завибрировала.

За окном метался, бесился мартовский снег, Орфей безнадёжно окликал Эвридику, а она – на лыжах, в красной шапочке – уходила всё дальше, убегала, уносилась в снежную замять, бежала по краю оврага…

Ты права: не оглядывайся, не оглядывайся на меня, мёртвого, любовь моя… Ты осталась в живых, так – беги!

Он оборвал игру, уставился в полное мельтешащим снегом окно, и долго сидел так, прислушиваясь к тихой, сладкой, пронзительной боли в груди. Что в ней слилось, в звуках этой плывущей мелодии? Образ старой учительницы? Облик его возлюбленной, его венчанной жены, его потерянной Эвридики, что летела в снежный Тартар, в бурный поток, трепеща обожжёнными крыльями…

Он аккуратно разобрал инструмент, тщательно сложил части в футляр; трость – в коробочку из-под маминых духов, из которой едва слышно тянуло нежным призраком ландышевой опушки. Довольно, будем считать, попрощались… Теперь какой-нибудь ленинградский мастер… то есть, прошу прощения, петербургский мастер (никак не привыкнуть, и потому: Питер, питерский, по-питерски – оно как-то проще и удобнее) – сможет привести инструмент в порядок. Если к тому времени музыка ещё понадобится стране, трясущейся в зоне турбулентности…

Ну-с, а что там тайник преданной кузины Бетти, опустошим его? Вряд ли имеет смысл оставлять эту никому не нужную заначку в музейном экспонате.

Он поддел ногтем когда-то прихваченный им на живульку шов, тот лопнул, и Стах едва успел подхватить выпавшую диссертацию и ворох желтоватых листов. Присев на корточки, стал составлять на полу, прихлопывая и выравнивая, пачку. Диссертация Веры Самойловны была отпечатана на стандартных листах и сброшюрована, а вот другие – те старые листы, её архивная находка, – были размером побольше, бумага на ощупь гладкая и плотная, но вот почерк… Нет, тут надо отпуск брать и в неотложке, и в институте, чтобы сидеть-разбирать мудрёные вихри этого письма… А может, и разбирать ни к чему? Может, когда у него появится крупица свободного времени, эти чернила окончательно и выцветут? В общем – мимо, мимо… В другой какой-нибудь жизни.

Прежде чем добавить старые листы к пачке старухиной диссертации, обернуть всё газетой и перевязать бечёвкой, чтобы не распались в рюкзаке, – он не удержался: отогнул уголок одного листа, зацепился взглядом за: «…неисторжимо… из моей тоскующей груди…» Да: работка. Но – вполне по теме. Вполне по теме нынешнего дня.

Он помедлил ещё, не торопясь отложить удивительно приятный на ощупь, плотно заполненный рукописной вязью лист старой бумаги. Подумал: если мысленно перепрыгивать через все эти яти, еры и прочие завитки и околичности… разобрать кое-что можно. Вновь поднёс к глазам лист, пытаясь разобрать слова в самом верху: «…трупы неаполитанских велитов я распознавал по богато расшитым, великолепным мундирам… ужасный конец отборной конной гвардии Императора… Весь путь от Москвы до Немана – все эти восемьсот вёрст – напоминали поле боя… Кучи тел лежат в сожжённых деревнях. В одной из них, в каком-то доме я видел среди трупов одного ещё живого, раздетого до рубахи… «Сударь, – сказал он, – спасите меня или прикончите, я офицер, как и вы…» Но чем я мог помочь этому несчастному! С ужасным чувством я оставил его там, где ждала его скорая смерть…»

Ага, вот уж и трупы… Интересно… Выходит, это и есть записки того адъютанта-переводчика, венецианца, француза или чёрт его знает кого на самом деле, которые перед смертью вольным слогом пересказывала непобедимая Вера Самойловна. Значит, вот они – спустя лет пятьдесят после того, как она спёрла их из архива, – записки того чувака, кто, вполне возможно, приходится тебе… как бы тебя ни корёжило от этой мысли…