Захария Станку - Как я любил тебя

Вечером, когда мы с Урумой поили коней, я шепнул ей, что староста подарил мне пять леев и уговаривал отправиться пить и веселиться к гагаузкам, в Корган. Я думал, она рассердится. Но она не рассердилась. Напротив, засмеялась. Потом, сквозь смех, сказала:

— Поезжай, Ленк, поезжай. Веселись сколько душе угодно. Я слышала, там, в селе, есть трактир. Отправляйся в трактир, но гляди, не слишком напивайся, а самое главное — не прикасайся к тамошним девушкам.

— Напиться я не напьюсь, а вот насчет девушек…

— Помни, они все заражены дурной болезнью.

— Мне что-то не верится, Урума. Ты… ты, верно, хочешь меня напугать.

— Я хочу тебя уберечь, Ленк. Разве ты не заметил? Когда гагаузы работали у нас, их к дому близко не подпускали, а кормили из глиняных мисок — нарочно купили у гончара.

— Да, заметил. Только я думал, что так уж заведено.

— А когда гагаузы ушли, мама собрала миски и горшки, из которых они пили, и разбила. А черепки закопала глубоко в землю в дальнем углу двора, возле ограды.

— Этого я не знал…

Мы взяли арапники, отогнали лошадей от поилки и разошлись. Урума начала гоняться за Хасаном по двору и не успокоилась, пока несколько раз не огрела его как следует. Я недоумевал, зачем она это делает. И когда догадка пронзила мой ум, мне стало стыдно самого себя.

Ночь с субботы на воскресенье прошла тревожно. Мне казалось, что на мне кишмя кишат вши, и я до крови расчесал себе кожу. Измученный трудом прошедшего дня и бессонницей, я проснулся утром очень рано и, чтобы чем-нибудь заняться, принялся яростно подметать двор и чистить уборную. Незадолго до обеда я сел верхом на коня, который был для меня оставлен, но по пути в Корган завернул на пастбище. Урума лежала на песке. Мы перебросились всего несколькими словами, потому что Урпат торчал возле нас. Он вновь с нетерпением, тревогой и даже страхом напомнил мне о своей «свадьбе», срок которой приближался. Урума была грустна. Напоследок крикнула мне:

— Смотри, Ленк, не напивайся!

По дороге мне встретились жандармы из Тапалы. Я заметил их издали, но объехать уже не мог. На жандармах были голубые мундиры, они восседали на высоких, сытых, лоснящихся лошадях. Через плечо висели винтовки. Я поздоровался. Они ответили на приветствие, вскинув палец к фуражкам. Один из них спросил:

— Это ты работаешь у старосты из Сорга?

— Да, это я.

— Напомни старосте, чтобы заехал к нам. Да не с пустыми руками.

— Понятно.

Я обрадовался, что у них нет ко мне других вопросов, подхлестнул коня и через час легкой рыси по пыльной дороге оказался на месте. Здешнее село выглядело таким же невзрачным, как и татарское, но было значительно больше. Кирпичное здание примарии было крыто кровельным железом, находившаяся неподалеку школа — тоже. Колокола радостно возвещали конец службы, и гагаузы — грязные, с неопрятными бородами, годами не знавшими ножниц и гребня, — как раз выходили из церкви. В церкви мне делать было нечего. Я приехал в Корган не молиться и не бить поклоны. Я приехал веселиться. За этим отправил меня сюда мой хозяин Селим Решит. Не долго думая я устремился прямо к трактиру, спешился и привязал хозяйского коня у забора. Усевшись за стол, как посетитель, у которого водятся денежки, спросил стопку цуйки и маслин. Трактирщик подал то и другое. В скором времени низкий темноватый зал наполнился народом. Пришли мужики и пухлые, грудастые бабы, однако появились тут и тоненькие девушки, которым еще впору было играть в куклы. Под ногами у взрослых шныряли оборванные, сопливые ребятишки. Вошел и священник-гагауз. Его буйная, растрепанная огненно-рыжая борода ошеломила меня. Никогда прежде, с тех пор как живу на свете, мне не случалось видеть таких бород. Поражали и его круглые, навыкате голубые глаза. Вид у него был устрашающий. Таких священников я больше никогда не встречал: огромного роста, широкий в кости, косая сажень в плечах. Войдя в трактир, он сдвинул на затылок свою камилавку, вытащил из-за пазухи деревянную икону, поискал на стене давно знакомый гвоздь, повесил на него икону. И заговорил гнусавым голосом, нараспев:

— Прости мне мое прегрешение, святой Варнава, прости мне… Прости, что опять ввел тебя в этот притон веселия и разврата…

Он трижды перекрестился. И трижды, приподнявшись на носки, поцеловал икону, изъеденную по краям древоточцами. Напоследок вытаращил глазищи и грубо спросил:

— Ну что, святой Варнава, прощаешь ты мне мой грех или нет? Коли нет, то знай, апостолишка, что я пошлю тебя ко всем чертям.