Захария Станку - Как я любил тебя

— Давай-давай! Пошевеливайтесь! Пошевеливайтесь, нечестивые собаки! Давай! Живей! Живей…

Я убедился, что татарин ничем, или почти ничем, не отличался от управляющих и надсмотрщиков Делиормана, с которыми я познакомился, как только увидел свет: во время жатвы в боярских имениях они точно так же покрикивали на нас, долговых крестьян:

— Давай-давай! Пошевеливайтесь! Пошевеливайтесь…

Погода выдалась на славу, и мы управились с работой без особых неприятностей. Татарин позвал гагаузов к колодцу — к дому он их и близко не подпускал, — подсчитал, сколько им причитается, и не мешкая сполна расплатился серебром и никелем, выплатив все до последней монеты. Гагаузы поблагодарили и тут же распрощались с нами, не подав, однако, руки на прощание. Не из гордости, а потому что по прошлым годам знали: татарин все равно притворился бы, что не видит протянутой ладони. Сдвинув на затылок свои засаленные шляпы, они отправились восвояси, пошатываясь как пьяные. Жестокий труд под немилосердным солнцем Добруджи начисто вымотал, измучил их. Теперь и они, и я — все мы походили на собак, но не на нечестивых собак, как звал нас Селим Решит, а на самых обыкновенных — отощавших, голодных и грязных.

Я с тревогой смотрел на круглые высокие скирды.

— А как же с молотьбой? Кто обмолотит этакую пропасть хлеба?

— Как кто? Мы с тобой. Молотьбой мы займемся вдвоем, нечестивая собака. С молотьбой можно не спешить, тут и я тебе помогу.

Получилось так, что работы в поле мы закончили в субботу к вечеру. Когда я справился со своей горбушкой и ребром жареной баранины, хозяин позвал меня на гумно, подальше от всеслышащих ушей жены, и сказал:

— Ты хорошо работал, слуга. Я доволен. Даже очень доволен. Ты работал с усердием. Надеюсь, ты будешь работать так же хорошо и на молотьбе.

— Постараюсь, хозяин.

Он помолчал. Я ждал, что он по своему обыкновению обзовет меня нечестивой или грязной собакой и плюнет. Вопреки моим ожиданиям он не сделал ни того, ни другого. Порывшись в кошельке, извлек оттуда серебряную монету в пять леев и протянул мне. Я не понял и спросил:

— Зачем вы даете мне деньги? Я вас не просил. Я в них не нуждаюсь. Мелочь на табак у меня есть. Лучше вы заплатите все разом перед моим уходом. Не хотелось бы покидать ваш почтенный дом с пустыми руками.

Он ухмыльнулся в бороду.

— Глупый хромой бес. Эти деньги я даю тебе не в счет жалованья, я тебе их дарю.

— Но я не нуждаюсь в деньгах, хозяин. Мне они не нужны.

— Да нужны небось, мошенник. Я уж заметил, что нужны. Ах ты мошенник, мошенник. Я давно уже вижу, как у тебя блестят глаза. Страдаешь по девушкам. Сохнешь. Эх, молодость, молодость! Но я тебя понимаю… Я понимаю тебя, мошенник! Отправляйся в Корган. Повеселись. У молодости свои права, и нехорошо пренебрегать ими.

Страдал я действительно, но не по гагаузкам из Коргана, которых совершенно не знал, а по Уруме, с которой, как началась жатва, едва смог тайком перекинуться парой слов. Не удивительно, что татарин прочел томление в моих глазах. И если бы я не взял деньги, он заподозрил бы неладное. Я боялся не за себя. В случае чего я всегда мог удрать, и господину соргскому старосте оставалось бы кусать себе локти. Я боялся за татарочку, которая могла попасть в беду. Поэтому протянул руку и взял деньги.

— Спасибо, хозяин, спасибо. И… да пошлет вам аллах здоровья и счастья.

Урпату тоже перепала от татарина кое-какая мелочь. Обрадованный, он пришел ко мне и стал просить побороться с ним.

— У тебя что, нет приятелей-одногодков?

— Да есть. Но они не хотят со мной бороться, пока у меня не было «свадьбы». Только после «свадьбы» меня будут считать настоящим мужчиной, станут со мной бороться и скакать верхом наперегонки.

— Ладно, Урпат, давай поборемся, только смотри, я очень сильный. Может случиться, что я тебя поборю.

— А ну как не поборешь, нечестивая собака! Я ведь тоже не слабенький. Вот возьму и поборю тебя.

Мы начали бороться. Играя, я разгорячился. В сердце вспыхнула страстная тоска по Уруме, желанье, которое загорелось в глазах, запылало на губах и опалило душу. Нет, я не любил Уруму. И Урума тоже не любила меня. То, что было между нами, не назовешь любовью. Что-то другое, но никак не любовь.

Я схватил Урпата в охапку, несколько раз приподнял его, сделал вид, что собираюсь шлепнуть оземь, а потом позволил ему повалить себя. Татарчонок взобрался на меня с ногами и, обнаглев, стал топтать мне живот. Я отругал его и отправил спать.