Захария Станку - Ветер и дождь

Нас было трое. И мы разъезжали верхом по тонущим в грязи дорогам Нижней Молдовы.

В Горне мы переночевали в примарии [1] Сельская или городская управа (румынск.) — Здесь и далее примечания переводчика. , на полу, положив рядом с собой на всякий случай оружие. Утром, когда мы проснулись, Лику Орош сказал:

— Теперь мы будем менять лошадей в каждой деревне.

— Если только сможем, — сказал я.

— А почему бы и нет? — спросил Орош. И многозначительно продолжал: — Мы должны суметь. Обязательно должны.

Я был против насилия, но спорить не хотелось, и я ограничился всего лишь одним словом:

— Люди…

Ответ был мгновенным и резким:

— Пора научить людей подчиняться нам.

Я пожал плечами. Лику Орош позвал примаря и сказал ему:

— Мы просим тебя, товарищ, раздобыть нам лошадей. До обеда мы должны попасть в Урлэвынт. Я уже позвонил туда и велел собрать народ. Так что нам нельзя терять ни одной минуты.

— А где я вам возьму лошадей? — спросил примарь.

— Поищи. Потрудись поискать. И будь добр: когда разговариваешь со мной, не повышай голос.

— Хорошо, — спокойно сказал примарь. — Я поищу лошадей. Но знайте: я вам не товарищ. Я состою в партии либералов вместе с боярином Цепою. Так что лучше вам называть меня господином. А голос у меня всегда такой.

— Ладно, ладно, — сказал Орош. — Товарищем я назвал тебя по привычке. Ты вправе делать любую политику и с кем угодно… Только не оставляй нас без лошадей. Они нам нужны. Причем немедленно. — Слегка нахмурившись, он продолжал, подчеркивая каждое слово: — Если не достанешь нам лошадей, мы можем обидеться, а может, даже рассердиться. И тогда… Тогда тебе несдобровать.

Примарь не испугался слов Ороша. Не испугался и жеста, каким Орош стал нащупывать в кармане револьвер. Примарь Горны казался непреклонным. На нем были желтые сапоги выше колен, большая барашковая шапка — кушма, чуть сдвинутая набекрень, и крестьянский тулуп с капюшоном — в здешних местах его называют геба. Смерив Ороша злыми глазами, примарь как будто собирался обругать его, но сдержался и, повернувшись к двери, где стоял тощий мужичок с длинным, обезображенным оспой лицом, приказал:

— Пойдем со мной, Валер. Пойдем поищем лошадей для… для товарищей…

Последнее слово примарь произнес с нескрываемым презрением.

Человек, которого звали Валер, держал в руках толстую суковатую палку. И хотя весь его вид выражал полное равнодушие, он вдруг угрожающе взмахнул палкой (угроза явно относилась к нам) и услужливо ответил примарю:

— Пойдем, господин Самуилэ. Почему бы и не пойти, если мы дожили до таких дней, когда приходится подчиняться всяким бродягам, будто мы их слуги.

Притворившись, что не расслышали этих слов, мы позволили им обоим выйти из комнаты. Когда они ушли, я спросил Лику Ороша:

— Когда мы сюда вернемся?

— А зачем нам возвращаться? Есть и другие дороги.

— Поговорить бы все-таки с людьми…

— Местные крестьяне — разеши, богачи. У них сундуки полны дарственных грамот еще со времен Штефана Великого. Все они тут кулаки — нам не о чем с ними разговаривать. И с жителями Темею нам тоже не о чем говорить. И там все разеши…

Хотя мы познакомились не так давно, я уже привык ценить и уважать Лику Ороша. В этот раз я не разделял его мнения, но не решился сказать ему об этом открыто.

Довольно скоро господин Самуилэ вернулся в примарию. В глазах у него играли насмешливые огоньки. Примарь как будто повеселел. Причину неожиданной перемены в его настроении нетрудно было понять — стоило лишь взглянуть на лошадей, которых вел следовавший за примарем Валер. Три клячи еле держались на ногах. Похоже было, что примарь собирался поиздеваться над нами.

Взглянув на лошадей, Орош усмехнулся:

— Тебе охота шутить, господин Самуилэ?

— Мне не до шуток, — ответил примарь, снова помрачнев. — Но других лошадей у меня нет. И я не могу их сделать. Фабрику лошадей еще не изобрели. Может быть, вы, коммунисты, ее изобретете. Вы, коммунисты, многое собираетесь изобрести!

По рябому лицу Валера я неожиданно понял, что он нам симпатизирует. Подмигнув, Валер сказал:

— Нету! Других лошадей у нас нет! Так говорит примарь.

Я посмотрел на Лику Ороша. Он был спокоен и казался таким же, каким я видел его всегда. Что бы ни случилось, Лику Орош всегда казался невозмутимым. Только по взгляду его и по еле уловимому дрожанию верхней губы можно было догадаться, что он волнуется. И теперь губа Лику Ороша слегка дрожала. Но он молчал. Молчал и наш третий товарищ — Клементе Цигэнуш. Мы все трое молчали.