Захария Станку - Ветер и дождь

Но вскоре плакальщицы умолкли, глаза моих родственников высохли, и я услышал другие слова, совсем другие.

— Ты купишь доски на гроб? Мне по карману только свечи.

— Я? Почему это я должен покупать доски? Что дал мне покойник при жизни? Ничего он мне не дал. Ничего я от него не видел…

Они переругивались так до тех пор, пока я, несмотря на то, что был мертв, не встал и не сказал:

— Дорогие мои, вы совершенно правы. Какая была вам от меня польза, когда я был жив? Никакой… Я никогда вам не помогал. Я жил далеко, и во время наших редких встреч вы не видели от меня ничего хорошего.

Они смотрели на меня, ничуть не удивившись тому, что покойник заговорил. Во сне никто ничему не удивляется. Впрочем, есть люди, которые и в жизни ничему не удивляются. Итак, мои родичи слушали меня, и один из них спросил с некоторой досадой:

— Покойник, на что прикажешь тебя хоронить? На какие деньги? В твоих карманах мы ничего не нашли. Мы выворотили твои карманы, но денег там не оказалось. Только какие-то бумажки, исписанные каракулями…

— Можете меня раздеть, — сказал я. — Можете снять с меня всю одежду и поделить ее между собой. А меня можете похоронить нагишом. Нагим я пришел в этот мир, нагим хочу из него и уйти.

Одна из моих сестер сказала:

— Так не положено. Мы похороним тебя в рубашке и в кальсонах.

Я поблагодарил их, снова улегся и закрыл глаза. И они раздели меня. Потом разули. Потом завернули в рогожу. Потом самый сильный из них взвалил меня на плечи и отнес на кладбище. Дорогу туда я знал. И они ее знали. Все люди знают дорогу на кладбище.

Прежде чем опустить меня в могилу, батюшка Томица Бульбок помахал надо мной кадилом и пробормотал короткую молитву. Очень короткую.

Одна из моих сестер сказала батюшке:

— Помолитесь за него еще немножко, отец. Да простятся ему грехи. Нагрешил он, наверное, на своем веку немало…

— Хватит с него и одной молитвы, — сказал батюшка Бульбок, сильно постаревший с тех пор, как я видел его в последний раз. — Когда он был маленьким, он всегда показывал мне язык. Каждый раз, встречая меня, он высовывал свой дерзкий язык…

Слова батюшки напомнили мне мое детство. Я вспомнил единственную, неповторимую, благословенную страну моего детства. Я вспомнил и свои юные годы. Свои первые мечты и первые разочарования. Я вспомнил свою первую любовь. Вспомнил свое отчаяние и свои первые скитания. Я вспомнил все и всех и расчувствовался. Но я не хотел быть сентиментальным покойником. Я хотел снова высунуть язык и показать его батюшке. Но язык не повиновался. Язык мой прирос к гортани. И рот мой словно окаменел. Я видел все, что происходит вокруг меня, но глаза мои были закрыты. Я слышал все, даже слова, произносимые шепотом, но не мог шевельнуться. И я примирился с этим.

Они засыпали меня землей. Но я почему-то и из-под земли видел, как они все расходятся. Мои родичи разошлись, и я остался один под землей. Тишина… Я услышал тишину. Я услышал, как молчат колокола в деревенской церкви. Я услышал, как молчит речка… Впервые с тех пор, как я знал себя, я услышал тишину. Я обрадовался и подумал: весной я услышу, как на моей могиле растет трава… Но до весны еще далеко. До весны здесь будет царить совершенная тишина. И я снова обрадовался. Как мало нужно мертвому, чтобы обрадоваться. Впрочем, иногда и живому для этого нужно совсем немного.

Тишина стояла недолго. Неожиданно справа от меня земля разверзлась, словно в ней открылась дверь. И я увидел яркий белый свет. А в нем моего отца. Он был печален, как тогда, когда я видел его в последний раз. И руки его были такими же белыми, восковыми, как тогда. Но мне казалось, что ногти выросли. Выросли борода и усы, как будто он давно уже не стригся и не брился. Он долго смотрел на меня, потом сказал!

— Вот ты и пришел…

— Да, отец.

Он снова посмотрел на меня. Он вглядывался в меня пристально и нежно. Потом сказал:

— Они похоронили тебя босым. Они забрали твои ботинки. Твою одежду они тоже забрали.

— Это неважно, отец. Здесь не холодно. И ведь здесь нет ни шипов, ни колючек.

— Да, — подтвердил он, — холод остался там, наверху. И все шипы остались там. — Покачав головой, он добавил еще несколько слов о том, о чем я сам не подумал: — И голод, мой мальчик. Голод тоже остался там, на земле.

— Да, — согласился я. — И голод остался там.

— Ты очень печален, мой мальчик, — сказал отец.

— И ты тоже, отец. А я-то думал, что здесь нет печали.

— Есть… есть… Вставай, я поведу тебя к нашим родственникам.