Захария Станку - Безумный лес

Я вспомнил дочку Зинкэ молодой барышней. Маленькая и чернявенькая, с усиками и самым настоящим горбом. Я не мог сдержать своей злости:

— Я знаю дочь Зинкэ. Усатая такая. И горбатая.

Старик осердился:

— Верно. Усатая. И горбатая. Ну и что из того, что усатая? Что из того, что горбатая? Усы ей к лицу, она смуглая, а горб… из-за этого-то горба папаша ее и озолотил. Кабы мой сын взял красавицу, с чем бы он остался? Красота увянет и пропадет. А деньги…

— Теперь, дедушка, я совсем уверен, что ваш сын станет министром.

— А почему бы нет? Горбатые… они всегда счастье приносят.

— Да, горб — это большое счастье…

Мне вдруг захотелось пить. Казалось, я могу выпить целую реку. Выпил бы все небо со звездами и всем прочим. Я всунул больную ногу в башмак. Завязал шнурок. Поднялся, собираясь уходить.

— Спокойной ночи, дед, и… счастливого пути до Парепы.

— Как? Вы уходите?

— Пойду поищу, где бы соснуть.

Я видел, как дед скребет в затылке. Потом он проговорил, запинаясь:

— Вы бы очень меня уважили, если бы дали две-три леи. На хлеб и на пачку табаку. До Парепы путь не близкий, сударь. Пешком два дня добираться.

Карманы мои были почти совсем пусты. Я вынул и протянул ему мятую бумажку в пять лей.

— Благодарствую. И… пошли вам бог удачи.

Я уже уходил, когда он крикнул мне вслед:

— Не забудьте. Если когда придется судиться, идите к моему сыну, адвокату Олимпие Келу. Живет на Дунайском проспекте. На двери вывеска. Большой дом. Любой мальчишка покажет. Для воров и бандитов он отец родной. Ты хоть человека убей — а он докажет, что невиновен…

Я был сыт стариком по горло и ничего не сказал в ответ. Зашел в привокзальный ресторан, купил сигарет и спичек, выпил пива. Ночь стояла все такая же душная и теплая. Да и с чего бы ей посвежеть? Ветер утих, а может быть, улегся где-нибудь в кустах и заснул.

На востоке за железнодорожной линией виднелась небольшая роща, тянувшаяся вдоль берега. За рекой и рощей в прозрачном сумраке ночи огромной тенью проступал древний лес у села Дидешть, которое раскинулось выше, на холме. Я остановился на миг, и до меня, словно сквозь сон, донесся усыпляющий шелест лесной листвы. Потом я двинулся дальше. Почувствовал, как шуршит под ногами буйно разросшаяся трава. Ее терпкий, соленый запах щекотал ноздри. Я взглянул вверх. Небо показалось мне выше и яснее, чем когда-либо. Вот и река. Прибрежный песок был мягкий, как мука. Я нагнулся и попробовал его на ощупь. Да, он был именно таким, как я думал, — совсем теплым. Спать будет хорошо. Как на пуховой перине.

Некоторое время я шел вперед, осторожно пробираясь сквозь заросли худосочной колючей травы, где шныряли ящерицы, жабы и сороконожки. Обойдя купу дерев, я, к своему удивлению, увидел перед собой четырех лохматых лошадей с путами на ногах; лошади щипали траву. Заметив незнакомца, они не испугались, но перестали пастись и тихонько заржали. Вдруг целая свора собак с лаем накинулась на меня. Я стал отбиваться, размахивая сумкой. Неподалеку оказались две кибитки. Возле них тихо потрескивало красноватое пламя костра. Вокруг костра сидели бородатые, обросшие цыгане и глазастые цыганки, оживленно разговаривая и покуривая трубки. Я направился к ним. Собаки не отставали. Продолжая с ожесточением отмахиваться от них, я поздоровался с цыганами на их языке. Они ответили, после чего один спросил:

— Ты что, цыган?

— Нет, я не цыган, но с радостью стал бы цыганом, если бы судьба так распорядилась.

Ответ пришелся им по душе. Они засмеялись. Одна из цыганок сказала:

— С твоим лицом и языком ты мог бы и не спрашиваться у судьбы.

Я тоже рассмеялся, обнажив свои крупные, совсем как у цыган, зубы, и попросил разрешения погреться у костра. Они потеснились. Я поблагодарил и опустился на корточки вблизи огня.

— А ребята? Где ребята?

— В повозках. Спят. Притомились.

Один из цыган взял кочергу, потушил огонь. Очистил очаг от раскаленных углей и пепла. Пощупал его рукой.

— Горячий?

— Нет. В самый раз.

— Тогда приведи медвежат, Илие.

— А ты, Гарофица, неси бубен.

Цыган отошел. Следом отправилась молоденькая цыганка. Из-за возов послышалось глухое медвежье рычанье. Илие возвращался, таща за собой двух медвежат. Медвежата были толстые, с рыжеватой шерстью. Я почувствовал к ним острую жалость, и лицо мое невольно исказилось гримасой. Самый бородатый и обросший из кочевников спросил меня:

— Ты что-то хочешь сказать, пришелец?

— Нет, ничего.