Захария Станку - Безумный лес

Размышляя об этих пустяках, я торопливо уплетал жареную рыбу и горьковатый черный хлеб. И вдруг услышал чей-то голос:

— Хлеб да соль, сударь, хлеб да соль…

Я не заметил, как подошел ко мне этот человек и когда он пристроился возле меня. Повернув голову, я увидел сутулого старика с ласковым лицом. Он был бос и одет в залатанную бумажную фуфайку. На его коленях лежала пустая котомка, затянутая веревкой и привязанная к посоху. На лице остро выдавались тощие скулы, лохматились густые брови и усы.

— Спасибо, дедушка.

— Вы курите?

— Как паровоз.

— А не найдется ли у вас лишней цигарки?

Речь старика, обратившегося ко мне на «вы», понравилась мне. Я пошарил по карманам. Извлек пачку, в которой еще оставались сигареты, и протянул старику, улыбаясь.

— Дай вам бог здоровья! Со вчерашнего дня не дымил.

Старик достал из-за пояса кресало, огниво и трут, высек огонь. Закурив, спрятал свои орудия и жадно затянулся. Глубоко, всей грудью втягивал он в себя дым, долго, пока хватало дыхания, удерживал его в легких и чуть ли не с сожалением выпускал через нос. Выкурив сигарету до конца, принялся поглаживать колени — поочередно то одно, то другое. Руки у него дрожали. Вовсе не от старости, подумалось мне. Такая дрожь была мне тоже знакома. И я слишком хорошо знал ее причину. От черной горбушки, которую я поглощал с жадностью, еще кое-что оставалось. Рыбу я не съел и наполовину. Мой новый знакомый не мог оторвать взгляда от газетного листа, в который я завернул остатки трапезы. Губы его шевельнулись. Словно он хотел было сказать что-то, но не осмелился. Чтобы подбодрить его, я заставил себя еще раз улыбнуться. Тогда он спросил еле слышно:

— Вы не знаете, где тут вода? Что-то пить хочется…

Я понял — вопрос задан для того, чтобы поддержать разговор, и ответил:

— В конце перрона направо. А у вас есть, что запивать?

— Пожалуй, нечего. Но иногда — может быть, вы тоже знаете… хотя вы слишком молоды для этого, откуда в ваши годы все знать, — иногда после воды меньше хочется есть, можно обмануть голод.

— Знаю. Доводилось. Хотя лучше бы этого и не знать.

Я замолчал. Пожалел, что сказал лишнее. Старик тоже умолк. На перроне громко пререкались двое пьяных. Вот они обругали друг друга. Но потом, вместо неизбежной, как мне казалось, драки, я услыхал их смех и увидел, как они лобызают друг друга в усы. Протянув старику все, что осталось от моей трапезы, я сказал:

— Ешьте. Я… уже сыт.

— Спасибо, сударь! Спасибо, дай вам бог здоровья!

— Если бы дал…

— А почему бы и нет? Ему ведь ничего не стоит.

— Стоит лишь захотеть.

— Это верно, сударь. Лишь захотеть.

Мимо нас прошел в грязной, замасленной робе стрелочник, пожелал нам доброго вечера. Мы ответили тем же.

Из города не спеша подкатила пустая пролетка и остановилась неподалеку. Свистнул и запыхтел паровоз. Из вокзального ресторана донеслись пронзительные вопли подгулявшего посетителя.

— Мама-а-а!.. Мама-а-а! Зачем только ты меня на свет родила? Ведь я тебя об этом не просил, мама-а-а!..

Ему никто не ответил. Наступила глубокая, гнетущая тишина. Пока старик чавкал, занятый едой, я от нечего делать разглядывал пестрые афиши, украшавшие стены зала ожидания. На одной было написано:

На другой:

Афиша, приглашавшая в Синаю толстосумов, представляла собой пейзаж с горами, елями и роскошной виллой, распахнувшей навстречу солнцу широкие окна. На афише, звавшей тех же богачей поехать к морю, я мог любоваться солнечным пляжем и двумя смуглыми девушками в купальных костюмах. Третья афиша советовала своим читателям пить перед едой аперитив Мартини. Мелькнула мысль: Синая и мне бы не повредила. Чистый воздух, не жарко. Море тоже пошло бы на пользу. Солнце прогрело бы мое хилое тело. Я плавал бы в море. Пересыпал в руках песок. И может быть… Может быть, снова повстречалась бы мне дочь татарина из Сорга, Урума, чудесная, загадочная Урума.

Воспоминания о юной татарочке Уруме и о времени, проведенном на берегу Черного моря, среди татар, налетели на меня как вихрь, захватили, заполонили воображенье, вновь обожгли и разбередили душу. Из груди моей чуть не вырвался стон. Я сжал зубы, собрал всю свою волю и безжалостно прогнал нахлынувшие воспоминания. Потом торопливо огляделся, надеясь как-нибудь отвлечься от своих раздумий. Под афишами, приткнувшись к стене, пристроилась группа солдат. По их плотно набитым котомкам можно было предположить, что они возвращались после отпуска обратно в казармы. Солдаты спали глубоким сном смертельно усталых людей, положив головы на плечи друг другу, смешавшись в одну грязно-серую кучу. Я содрогнулся и застыл на месте: у одного из спавших из-под отставших подметок торчали большие узловатые пальцы. Обмотки, казалось, были подобраны на помойке. Измятые брюки — заплата на заплате. Кители настолько грязны, что невозможно угадать их первоначальный цвет. Один из солдат, спавший с открытым ртом, захрапел. Через некоторое время храпели уже все; под храп сон их стал еще крепче. Наши крестьяне — я видел это не раз да знал и по собственному опыту — спят как придется: раскинувшись на твердой, как железо, земле и положив руки под голову — в жаркое время, съежившись и свернувшись калачиком — когда холодно. Сон этих людей, даже когда им снятся сны, всегда глубок, потому что всегда измождены их тела.