Захария Станку - Безумный лес

— Добрый день, господин Миелу…

— Добрый…

Он поднял на меня глаза. И сразу опустил. Я не походил на покупателя. Ничего больше вид мой ему не говорил, словно он никогда не встречал меня прежде. Я не обиделся: таких слуг, как я, в его доме и лавке перебывало немало.

Оставив лавочника в покое, я потащился дальше по полуденному зною, с трудом переставляя ноги и покачиваясь, как пьяный. Добрел до лавки «Книга и ручка». Остановился. Стал рассматривать витрину, нет ли чего новенького. Ничего, что стоило бы прочесть или хотя бы перелистать. Спросил у приказчика, который торчал на пороге, зевая от безделья, нельзя ли войти в магазин.

— А что вы хотите купить?

— Ничего.

— Может быть, хотите порыться на полках, в старых книгах?

— Нет. Мне хотелось бы поговорить с дядюшкой Попугаем, я не видел его целую вечность.

Приказчик — кончики его усов, тщательно подкрученные, лихо торчали вверх — уставился на меня удивленно, словно я свалился с луны.

— Вы что, с того света, приятель?

— Нет, с этого. По крайней мере, мне так кажется.

— И хотите говорить с вашим дядюшкой Попугаем?

— А почему бы и нет? В свое время мы болтали часами.

— В таком случае, дорогой, вам придется подождать, пока у вас отрастут крылья. А уж потом попробовать добраться до ворот рая.

Говоря это, он взглянул на меня. Его удивляло, что я не сержусь.

Город был залит полуденным солнцем. Я изнывал от зноя. Вдоль стены лавки «Книга и ручка» сновали полчища муравьев, больших, черных, блестящих.

— Когда же умер дядюшка Попугай?

— Давно. Во время войны. В тот день, когда с Олта пришли немцы и заняли город.

— Он умер своей смертью?

— Его застрелили.

Я пошел дальше. Бродя по городу безо всякой цели, не замечал, как идет время. А время шло. Вечер окутал город туманной дымкой, заглянул мне в глаза и улыбнулся. Не дожидаясь, пока я соберусь с ответом, принялся за работу. Торопливо дунув, прогнал сумерки и заступил их место. У меня не было никаких дел, и я стал смотреть и слушать. Вечер был жаркий и душный, на ясном небе высыпали звезды.

Напевая вполголоса эту однообразную литанию, я чувствовал, что губы мои, вспухшие и потрескавшиеся, слипаются и уже не слушаются меня. Говорить не хотелось, даже шепотом… Я снова отправился бродить по городу. Пробираясь вдоль обвитых плющом садовых изгородей, из-за которых доносился острый запах чабреца, я пересекал улицу за улицей, пока не добрался до городского сада. Смертельно усталый, я долго еще разгуливал под высокими, могучими деревьями, пока не зажглись неяркие огни редких фонарей. Воздух, пропитанный испарениями и пронизанный тенями, оставался недвижен. Было по-прежнему душно. Мне мучительно хотелось опуститься на какую-нибудь скамью, перевести дух, сбросить башмак, который жал и тер ногу. Но другие успели опередить меня. Нигде не осталось ни одного свободного местечка. От долгого хождения по городу кости мои словно вреза́лись друг в друга и нестерпимо ныли. Отчаянно хотелось отыскать уголок, где бы можно было лечь, вытянуться во весь рост, отдохнуть, подождать, пока высохнет липкий пот, покрывший тело, и набраться новых сил. Но где? На траве между деревьями не разрешалось ни ходить, ни сидеть. Городовые в мундирах кофейного цвета следили, чтобы никто не нарушал порядка. Я чувствовал себя таким слабым и потерянным, что не желал ничего другого — только бы упасть на траву и не двигаться, пока не соберусь с силами, чтобы подняться и вновь идти, куда глаза глядят. В городском саду Руши-де-Веде не росло кустов, где бы можно было укрыться от бдительного полицейского взора. Только высокие деревья, но их безучастные стройные кроны уходили высоко в небо, в вечерний воздух — горячий, липкий, душный.

Не знаю отчего, но меня вдруг словно ужалил слепень — тенистые аллеи и свежая зелень парка мне вдруг разом опостылели.

Брезгливо ощущая липкий пот, что с бессмысленной щедростью источало измученное тело, пошатываясь и хватаясь за изгороди, я вернулся в понурый город, над которым теперь распростерлось звездное небо ночи. И вот вновь, сам не знаю как, оказался под окном трактира дядюшки Тоне. Я не держал на дядюшку никакого зла. Он обругал меня. Швырнул кружкой. Все это так. Но он обругал меня потому, что ему было уже невмоготу проклинать свою незадавшуюся жизнь. Не мне хотел он разбить голову этой кружкой, а проклятому невезению, которое всю жизнь цеплялось за него, как репей. Бедный дядюшка! Будь это в моей власти, я осыпал бы его золотом и одарил счастьем.