Захария Станку - Безумный лес

— Но что?

— Ни гроша за душой.

— Зато талант.

— Лучше бы у него было поместье… Одним талантом…

— Знаю. Одним талантом сыт не будешь.

Насколько я мог понять, он лелеял надежду прославиться и, как я слышал, все еще не отказался от нее. Мне он нравился. Я не мог только примириться с его бантом и чудно́й шляпой. Мы не были знакомы, хотя в те времена сделать это было бы легко. Он жил в доме с высокой крышей, в одном из переулков по соседству с кладбищем, где постоянно держался приторный запах новопреставленных. По вечерам одиноко бродил по центру города, погруженный в свои мысли. Каждый раз, проходя мимо статуи генерала Манту, поднимал глаза и улыбался. Должно быть, находил ее скверной. Обыватели, когда разговор заходил о художнике, часто изощрялись в насмешках:

— Вы о господине Кабе, этом пачкуне?

— Я бы не дал за его мазню и ломаного гроша.

— Витает в облаках.

— У него не все дома.

Прошло немного времени, и в пыльном городке привыкли к молодому художнику. Затворившись в своей кладбищенской лачуге, Каба писал убогие пейзажи, сопливых, оборванных большеглазых ребятишек, делал наброски с изможденных крестьян, нищих и мусорщиков, худых и бледных прачек, чахоточных уличных девок, завсегдатаев кофеен и стройных цыганочек; в общем, почти со всех, кто ютился в сточной яме городского дна. Однажды ему вздумалось нарисовать углем крестьян, подозревавшихся в конокрадстве, — закованные в цепи, они тащились по улице в сопровождении дюжих жандармов. Среди ночи к нему ворвались полицейские, бросили в подвал, зверски избили, чуть не сделав калекой, и отпустили восвояси с напутствием:

— Запомни раз и навсегда — такие дела нельзя ни фотографировать, ни рисовать.

— Я рисую то, что вижу.

— Не все, что видишь, дозволено рисовать. Слышишь?

— Слышу, господин полицейский. Слышу, хоть у меня и звенит в ушах.

Тогда я впервые понял, что всякий художник, даже из такого убогого грязного захолустья, как Руши-де-Веде, стремится стать известным. Каба не был исключением, он тоже жаждал славы и поклонения. Поэтому время от времени он выставлял свои работы в витрине книжной лавки, где торговал школьными учебниками, грифельными досками, ручками, карандашами и пеналами один мой приятель. Он был старше меня, я звал его «дядюшка Попугай». Но никто, даже бродяги и мусорщики, не задерживался у выставленных картин; в целом городе, насчитывавшем не одну сотню богатеев, никому в голову не приходило приобрести их. Так они торчали там целыми неделями. От солнца краски коробились и выцветали. И дядюшка Попугай вызывал Кабу:

— Понимаешь, художник, мне нужна витрина — новый товар поступил.

Каба собирал свои картонки, заворачивал их в газету и уносил домой. Поговаривали, что хранил он их недолго: рвал на куски и пускал на растопку. Позднее, когда, по общему мнению, художник совсем дошел до ручки и уже не задирал нос, рушанские купцы и мелкие торговцы стали заказывать ему вывески. Каба оказался человеком покладистым и согласился. Потому что

Согласившись писать вывески, он первое время, должно быть, стыдился подписывать их. Однако позже решил, что творения его рук не должны оставаться безвестными. И начал ставить на вывесках свои инициалы. А в конце концов стал подписываться полным именем: Диму Каба.

Осенью 1916 года я ушел из города, чувствуя непреодолимое отвращение к нему самому и его обитателям. Впоследствии я узнал от случайно встреченных в уезде горожан, что Кабу поразила тяжелая болезнь глаз и художнику грозит полная слепота. Эта новость огорчила меня, хотя я и не мог проверить, насколько она достоверна. Повидать свет со всеми его чудесами, насмотреться на зажиточных мещан, вроде Миелу Гушэ или Моцату, вроде Бэникэ Вуртежану или Стэникэ Паляку, адвоката, ставшего теперь хозяином города, на господ вроде Митицэ Быркэ или Колцана и бог весть кого еще, например, на дядюшку Тоне, — и ослепнуть, ничего больше не видеть, хотя бы смутно, — более страшное несчастье трудно себе представить…

И вот снова, как прежде, я слонялся без дела по улицам города на Веде, и, наверное, много еще других картин далекого и недавнего прошлого всплыло бы в моей памяти, если бы вдруг не увидел я одного из прежних моих хозяев — господина Миелу Гушэ, того самого господина Миелу Гушэ, по ком я меньше всего тосковал. Он сидел на скамье под облупившейся вывеской, прямо на солнце. Щеки его, задубевшие от староста, заросли щетиной более чем недельной давности. В бороде блестела обильная седина. Глубоко запали потухшие глаза. Я остановился напротив него и снял с головы шляпу.