Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Во всем есть тайна, и в искусстве тоже. Лучше эти тайны не открывать, а то они потеряют очарование. «Не надо говорить обо всем, особенно если вы художник», – сказала мне здешняя игуменья.

Вы приподняли бровь. Может быть, это знак согласия со словами игуменьи, а может, вы радуетесь тому, что увидите, как возникает еще один святой образ. И сопроводите завершенные иконы и фрески музыкой, которую мы еще не слушали.

Оставляю вам решение этой сложной задачи. Трудно выбрать, когда есть столько имен и хорошей музыки. Я не делаю никаких предложений – до сих пор вы не совершили ни одной ошибки.

Вы остаетесь тайной. Я не хочу ее открывать. Открывая, всегда ждешь разочарования и банальности. Возможно, это мы, женщины, так рассуждаем.

Не меняйтесь! Я не готова, я недостаточно сильна, чтоб выслушать вашу исповедь!

Вы закрыли глаза. Знак ли это, что вы со мной согласны, что молчание пока лучше и для вас?

До завтра, слушатель!

Вчера на ранней заре я смотрела, как вы идете на прогулку. Трава была еще мокрая от тумана и речной сырости. Река приносит свежесть в этот неожиданно жаркий для осени день.

Не все реки одинаковы. У каждой своя жизнь и история, как и у нас, людей. Ветви ив все еще закрывают берега этой реки, защищают от жаркого солнца. Разве не правда – каждому нужна защита от душевных промахов, которые мы держим в тайне, как реки, уходящие под землю, скрывают свою жизнь?

Вы часто смотрите на стоящие на моем столе фотографии людей со счастливыми лицами и не задаете вопросов. Но ваш взгляд глубоко проникает мне в сердце. Вы пытаетесь отгадать, почему со мной произошло все то, о чем я вам рассказываю. Где мое обручальное кольцо, снято ли оно потому, что я работаю над мозаикой, или есть другая причина? Почему я часто одета в черное – от тоски во мне самой или от тоски по утраченному?

Шутливо, но наполовину всерьез, вы жестом подтвердили мое предположение, что когда я молюсь, покрыв голову, вероятно, я похожа на монахиню. Только светлые волосы, выглядывая из-под черной косынки, выдают, что я не принадлежу к этому богоугодному кругу, еще не освободилась от земных привычек.

Когда-то я верила, что ничто не может угрожать моему счастью, радости и жизни. Страдание было мне незнакомо. Состоятельные родители обрели меня под старость и предоставили мне всё – они были счастливы, что у них есть ребенок. Они думали, что обеспечили мне главное, чтоб я была готова к жизни: забота семьи, ощущение веры, хорошее образование за границей, путешествия.

Как же мало они понимали – ведь мне нужнее всего была их близость, ласковая защита, прикосновение, голос! Сегодня я смотрела, как из школы возвращаются ученики с сумками, украшенными народной вышивкой. Счастливые, они скакали по лугам, играли в жмурки, карабкались на деревья в саду – и я поняла, почему у них такой здоровый вид, и румяные щечки, и улыбки, похожие на молодой месяц. Дети наслаждались не столько вкусом яблока и его крепким хрустом, сколько непосредственной любовью родителей. Поездки за границу были им не нужны.

Ребенком я верила, что месяц мне улыбается, когда во французском католическом пансионе смотрела в окно и мысленно посылала матери просьбы, чтоб она как можно скорей приехала меня навестить. Месяц был моим курьером, небесным письмоносцем, он составлял мне компанию в тревожные ночи в этой длинной спальне с одинаковыми кроватями (белые, с белыми одеялами, они казались мне привидениями). Мне тогда едва исполнилось четыре года.

По ночам я боялась католических честных сестер – не узнавала их во мраке, когда они снимали свои большие белые накрахмаленные чепцы, похожие на лебединые крылья. Днем эти крылья меня успокаивали, сестры напоминали ангелов, которые могут взлететь. У них была такая грациозная походка. А ночью, когда они являлись с остриженными волосами, я не узнавала их, они вселяли в меня невыразимый страх. Я хватала икону Богородицы, висевшую на белой ленте над моим изголовьем, натягивала на голову белое фланелевое одеяло и тихо призывала в молитвах маму и Божью Матерь.

Оцепенев, застыв, я старалась стать невидимой для глаз кровожадных зверей. У меня часто болел живот, я боялась, что меня вырвет. И учащенно дышала, чтоб этому помешать. Что было бы, если б я испачкала это белоснежное белье? Я тихо шептала все молитвы, какие знала, а некоторые сама придумывала, повторяя в конце мамино имя. Так и засыпала, в слезах.

В главном коридоре, перед канцелярией директрисы школы, стояли большие часы с кукушкой. Ночью, когда мне было жутко, голос кукушки словно сообщал, что вот-вот произойдет нечто страшное. Сова с широко раскрытыми глазами предупреждала: из тьмы приближается опасность. Не знаю, кто мне сказал, что совы умные птицы, но я была убеждена: сова покажет мне верный путь, потому что только она видит в темноте. Так я начала сочинять рассказы о жизни в лесу, где птицы, животные и дети могут общаться, потому что понимают язык природы. На какое-то время это помогло мне лучше спать.