Дойна Галич-Барр - Колокола и ветер

Слышите, как звонят колокола! Они непрестанно звучат в тихом струении воздуха, будто знают, что благодаря им я еще чувствую, что живу, что я не одна.

Сегодня я заварила чай с медом, но может быть, вы хотите абрикосового сока? Боже, сколько бессмысленных слов – только б засыпать ими мотивы исповеди. Легче выслушать жизнь другого, чем рассказать свою.

Но как бы там ни было, я хочу рассказать ее вам – здесь, в этих лесах, в уединении, вблизи монастыря, где скромные монахини напоминают нам, что Бог повсюду, хотя порой мы пытаемся скрыться от мира, от себя, от своей греховности и от совести. Или мы только прячемся от смерти, в которую не верим?

Здесь все знают, что вы сочиняете музыку. Вы играете на многих инструментах, больше всего на арфе, поете, пишете, разводите пчел и качаете мед. Вот ваш мед с весенних цветов и акации. Вы недавно мне его дали, я узнаю его запах. Пчелы трудолюбивы, как монахини, хотя смысл их труда для нас непостижим. Это закон тайны, он спасает от гордости и бренности.

Ваши внимательные глаза и ласковые слова каждый день спрашивают меня, зачем я здесь. От чего бегу? Что заставило меня приехать в этот отдаленный монастырь, где нет телевизора, радио, телефона, куда не добраться на современном транспорте, а надо часами идти через леса, луга и ручьи, правда, без всякой усталости? Вы спрашиваете, почему молодая американка, по происхождению сербка из Белграда, дочь врача, писательница, живописец фресок и мозаик, выбрала этот монастырь, где богослужение не менялось веками, где есть связь с Всевышним, но не с нынешним миром?

Время здесь измеряется чередой сезонов и праздников. Я завидую монахиням – они спокойны, всем довольны, далеки от ненависти, земных страстей и желаний. Они связаны с небом, как ангелы. На их лицах всегда улыбка, они никогда не хмурятся. Тяжелый труд – и никаких причитаний. Порхают, как мотыльки, в своих черных рясах и поют духовные гимны, как Божьи соловьи по весне. Как достигли они этой гармонии души и тела, полностью избавились от людских страстей и желаний, которые часто доводят до отчаяния?

У нас то же тело, но не душа, ибо мы, грешники, привязаны к земному, материальному. Здесь, мне кажется, в молитве больше святости, а в скромности жизни и служении Богу понимаешь Христа глубже, словно живешь в его эпоху, его время.

В монастыре меня нарекли Антонией – по имени святого, защитника людей в опасностях и невзгодах. Вы дали мне хорошие книги о святом Антонии, я их читаю. Монахини тонко чувствуют людское страдание, ибо и сами обрели в монашестве защиту, освободились от мирского хаоса. В скромной молитвенной жизни Бог им защитник, ничто земное им ни к чему. Вы видели, они сами строят маленькую часовню, чтоб можно было молиться в зимние дни, когда снег и холод вынуждают оставить монастырскую церковь на попечение Святого Духа. Я спешу расписать часовенку и украсить ее мозаикой, словно никогда больше сюда не вернусь. Как будто это решаю я…

Использую местные материалы, обтесываю камешки, придаю им форму, необходимую, чтоб воссоздать святые лики. Кожа у меня на руках, как у монахинь, полна мелкой пыли, частиц камня и цемента. Изображая лик и тело Христово, я все время себе повторяю, что боль у меня в руках не имеет никакого значения по сравнению с той болью, что он претерпел на кресте. Почему вы так часто смотрите на мои руки, разглядывая мозаики и фрески, ставшие моей манией?

Я согласна с вами, в только что завершенной работе запечатлелось мое напряжение – усилив мощный образ Господня страдания. Христос не стенал от боли, а я, когда мозаика была завершена, вдруг заплакала. Этот плач слышали и вы. Вы ощутили мою боль.

Ничто не могло меня успокоить, пока монастырский колокол не возвестил о вечерне. Я поднималась к монастырю, чтобы присутствовать на службе, а солнце медленно исчезало за горизонтом, заливая ущелье розоватым светом.

Тогда же, в сумерки, я ощутила дуновение ветерка. Он принес звуки далеких колоколов скромного женского монастыря в Эфиопии, над горным ущельем. Это вернуло меня в прошлое, о котором я вам рассказываю.

Появилась золотая мозаика Богородицы с младенцем на руках. На устах ее играла улыбка – ведь она родила Богочеловека Христа. Все знали, что моя работа близится к концу, и удивились, когда я решила ее прервать.

Я не пережила той радости, какую испытывает мать, рожая дитя, создавая жизнь. Должно быть, это высочайшее чувство из всех, какие может испытать женщина, если она счастлива. Почему я изобразила слезы на благодатном лике? Знала ли она о той великой боли, которую ей предстоит пережить от потери единственного дитяти, сына, погибшего ради спасения душ наших? Может, ее утешало, а может, и нет, сознание того, что Бог избрал его своим сыном и что он принадлежит каждой матери, каждому отцу? Эта мозаика все еще ожидает меня.