София Кульбицкая: Красная верёвка

Мы вглухую стояли уже пятый час, а просвета всё не было. Чего только мы за это время не предприняли! Читали стихи. Отгадали два кроссворда. Пели старые советские песни. Рассказывали забавные случаи из детства и ранней юности — открылось много нового, неожиданного и неприятного. (Кстати, чуть позже оба заметили, что стали как-то ближе друг другу).

Играли в шарады — проигравший должен был проковылять туда-сюда между машинами, с идиотским лицом стучась в окна и прося подаяния. Боже, как хохотал выигравший!..

Насобирали почти две тысячи. Ласкались. Растирали друг другу плечи, спины, руки, ноги. Курили — извели целую пачку. Ставили другу другу на шее засосы. Красили ногти. Слушали попсовое радио. Обсуждали политиков и сериалы. Просто сидели молча, жевали жевачки и думали.

Пошёл шестой час, а страшный, помпезный Дом Музыки по-прежнему маячил где-то пообок, невозможный и неодолимый, словно бредовое видение. У обоих раскалывалась и слегка кружилась голова. Ломило всё тело, где приятно, где неприятно. Подташнивало. Не хватало воздуху. Немного хотелось в туалет, и сильно — пить и есть. На приборной доске горел красный огонёчек — уровень бензина приближался к нулевой отметке.

Тут кому-то из нас пришло в голову, что, если не ждать у моря погоды, а попытаться поманеврировать, то можно потихоньку свернуть на набережную, которая наверняка хоть чуть-чуть да движется, оттуда — на мост, а там уж, если повезёт, огородами добраться и до заправки.

Так и вышло. Где-то через час мы уже полным ходом ехали по тёмной пустой Фрунзенской, с удовольствием вдыхая чуть влажный воздух и видя впереди себя всего несколько чужих огоньков. Было свежо, радостно и немного досадно. Почему мы раньше не сообразили так сделать?.. Это наша общая черта — мы оба слегка тугодумы. Может быть, поэтому мы до сих пор и любим друг друга, такие разные и непохожие.

У по-настоящему привлекательной девушки должно быть чуть кисловатое выражение лица.

Все мужчины сразу думают: «Ну и Стерва!» — и пытаются её завоевать! По крайней мере, растормошить. А вот приятную в общении, улыбчивую девушку никому и в голову не придёт завоёвывать. Чего с ней возиться, она и так всем довольна. Увы, она может рассчитывать только на дружеские чувства.

(Исключение — девушка, которая улыбается всем и каждому с одинаковой неискренностью. Мужчина в кровь разобьётся, пытаясь узнать, какая же она, её настоящая улыбка только для него, для него одного!..)

Но самый главный враг девушки — это, конечно, чувство юмора. Обнаружив его в объекте, мужское подсознание моментально подаёт сигнал: «Так, отбой. Это свои». Меж тем дама с кислой физиономией, не реагирующая (а ещё лучше — реагирующая неадекватно) на шутки, подколки и жизнь вообще, подсознательно кажется мужчине образцом Женственности и Загадки — и он расшибётся в лепёшку, только бы проникнуть в тайну этой неприступной крепости. Полной противоположности ему самому (ибо ЧЮ, как ни крути — всё-таки прерогатива мужчин.) Он может сам не осознавать этого, но против природы не попрёшь. Любовь есть разность полюсов!

Всякий раз, проходя мимо зеркала, я не могу стерпеть, чтобы хоть на миг не задержаться на месте и не взглянуть на собственное отражение, не полюбоваться им. И даже не собственно им самим — не думайте, что я такой уж нарцисс, — а незатасканной мыслью о том, как всё-таки украшает человеческие лица старость, с каким тонким вкусом она наносит на них свой несмываемый, вернее любого тату, макияж. Мысль об этом повергает меня ещё на несколько минут в глубокие, но отрадные раздумья.

Все почему-то грезят о молодости, завидуют желторотым юнцам и часто со вздохом говорят — я сам это слышал! — с каким удовольствием они сменяли бы груз своей никому не нужной ироничной мудрости на юношескую свежесть (отнюдь не только восприятия, хе-хе!) — свежесть и красоту. Не знаю. В молодости моё лицо напоминало плохо пропечённый кусок сдобного теста, возможно, аппетитный для изголодавшихся, но не более того. А я хотел быть проявленным, хотел, чтобы извне тоже было заметно, какие бури и страсти клокочут в моей — куда раньше плоти сформировавшейся — душе. Я не метросексуал (подобное мне даже противно), но делать нечего — терпеть было немыслимо, приходилось подкрашивать выданное мне природой лицо, чтоб стать хоть чуть-чуть похожим на себя. Я рисовал себе чёрным карандашом вокруг глаз трагедию, окутывал ресницы комковатой тайной, помидорным на губах расписывал чувственность, на скулах — снедающую меня внутреннюю лихорадку. Получалось очень похоже, люди, во всяком случае, верили.