Потревоженные не сердились; они внимательно выслушивали удобное предложение «представителя» Союзпечати, с интересом изучали красочные плакаты и… платили.
Часам к пяти операция подошла к концу: кончились квитанции. Последняя была выписана пенсионеру на журнал «Смена». Отсчитывая деньги, подписчик спросил:
— Что, вы работы не нашли поинтересней? Гоняетесь по лестницам…
— Общественная нагрузка.
— А-а-а, — одобрил подписчик.
— Будьте здоровы!
Падение всегда стремительнее подъема — таков закон. И я летел вниз. Летел не оглядываясь. Я смотрел только туда, куда летел.
На дно.
За все это время я видел Зою не более четырех раз. На мое «здравствуйте» чуть заметный поклон и все. Чаепития, почти ежевечерние, проходили при глубоком молчании старушек, лица которых я никак не мог запомнить.
Ко мне ни разу никто не обратился с вопросом, никто не нарушил при мне одиночество моей комнаты. Однако регулярно менялось белье, и кто-то по ночам стирал и гладил мои рубашки. Моя попытка выяснить, кому принадлежат добрые деяния, натолкнулась на непонимающие глаза старушек.
Привезенная из Петергофа елка не вызвала у обитателей квартиры никаких эмоций. Она стояла в коридоре много дней. Исчезновение ее я заметил лишь утром тридцать первого.
Этим же утром в конце чаепития одна из старушек, к моему искреннему удивлению, оказалась говорящей.
— Зоенька просит быть к двенадцати…
— Спасибо, — ответил я. — Передайте Зоеньке, что я обязательно буду.
Поздно вечером обитель вздрогнула от здравицы, настоянной на коньяке.
— С Новым годом, мамаши!!
На стол посыпались конфеты и пряники.
Старушки испуганно жались по углам. Когда же из-за пазухи появилась семьсотпятидесятиграммовая бутыль кагора, они, неистово крестясь, выпорхнули из кухни.
Я сел тут же и запел Вертинского:
Господи, боже мой, господи!
Что тебе стоит к весне
Бедной несчастной безноженьке
Ножки приклеить во сне…
— Ноги для того, чтобы бегать, — добавил я Женькину фразу и перешел к мелодекламации:
Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла…
Все это грозило перерасти в заурядный концерт самодеятельности, если бы не Зоя. Она не вошла, не появилась. Она возникла в дверях такая же, как и всегда, в своем ситцевом платьице с протертыми плечами. Из-за спины торчали испуганные старушечьи лица.
— Не шуми, — сказала Зоя.
Долго фыркаю под краном, изгоняя «змия». Намочив полотенце, уже в комнате протираюсь до пояса.
Очень хочется курить. Но я не курил в этом доме и сейчас не позволил себе сделать исключение.
Первое, что удивило меня и озадачило крайне — в комнате не было икон. Ни одной.
В углу висела большая фотография: профиль красивой женщины; она улыбается, лукаво закусив губу. Из-под золотистого локона сверкает камень сережки.
— Мама, — сказала хозяйка.
— Я догадался: вы очень похожи.
Зоя сидела на диване, сложив на коленях руки. Старушки — их было пять — окружили стол кольцом черных платков и глубоких морщин. Сейчас среди них она казалась совсем юной.
На елке горят свечи. Горят два тусклых шарика. Белеют накиданные на ветки клочки ваты.
На столе небольшой пирог, винегрет в селедочнице и клокочущий самовар. Бутылки не было. Не было ни пряников, ни конфет. Не было также ни ножей, ни вилок. Это я заметил, когда после длительного молчания одна из старушек пододвинула пирог к Зое, и та начала ломать его на куски. Каждая, принимая ломоть, целует ей руку и кладет пирог себе на тарелку.
Я сделал то же, что и все.
Ровно в двенадцать — за стрелками ходиков неусыпно следили старушки — все встали, кроме нее.
— Тебя нет и нас нет. Есть только звери. Когда звери съедят зверей — будет радость.
— Будет Радость! — прошептали старушки.
Сели. Разлили чай. Стали есть.
Трапеза не затянулась. Откушав пирог, тщательно подобрали крошки. Отведали винегрет. Выпили еще чаю и молча стали расходиться.
Ходики показывали час ночи.
Мы остались вдвоем.
— Ты тоже зверь.
Передо мной старуха. И у старухи — голубые глаза… Но это — не небо… Глаза — впадины… Глаза-колодцы, бездонные, жуткие…
Колодцы слез.
Я съежился. Захотелось прыгнуть букашкой, проползти червем. Только не напомнить о том, что я — человек.
— Что же делать? — вырвалось из самой души.
— Зверям быть в клетках. В клетках.
— За что так, Зоенька? Есть и люди…
Читать дальше