Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

Было около двух пополуночи, когда я потихоньку выскользнул на улицу. Ни горя, ни даже печали я не чувствовал. Запах своего дома я почувствовал раньше, чем увидел его, и мимолетно удивился могуществу и величию той силы, которая промчалась вдоль нашей улицы вчера во второй половине дня. Ночной воздух пропах гарью, которая впитывалась в одежду и разъедала глаза, так что очень скоро по моим щекам покатились крупные слезы.

От дома остались одни стены – угольно-черные, закопченные стены на фоне темно-синего ночного неба. Вокруг них трепетали и качались на легком ветру желтые и белые заградительные ленты; заходить за них запрещалось, но я все равно подлез под одну из них, открыл калитку, через которую папа покинул нас в первый раз, – и оказался в царстве призраков.

Наша входная дверь валялась на заросшей лужайке перед домом, одна ее сторона была расщеплена, другая обгорела. Кто-то сорвал ее с петель, небрежно отшвырнул в сторону, и входной проем казался незащищенным и голым. Когда я шагнул через порог и оказался в прихожей, мне захотелось закрыть дверь за собой, но позади меня ничего не было. Ничего не было и у меня над головой – на месте потолка, который когда-то был полом второго этажа и который мама старалась вымести как можно чище, зиял огромный провал, выглядевший как отверстый рай. Вместо пыли в провале вились звезды. Окна – совсем как наша семья – рассыпались под действием температуры и тяжестью верхних перекрытий, и пока я шел к мастерской, под моими ногами хрустели стеклянные осколки.

Мастерская, разумеется, перестала быть похожей на нормальную комнату в нормальном доме – окна исчезли, потолок прогорел, от верхней спальни тоже мало что осталось, и сквозь дыру в крыше проглядывало темное ночное небо. Именно через эту дыру взлетела его душа, думал я, глядя на усыпанное крупными августовскими звездами небо – безоблачное и невинное небо, не ведающее несправедливости и ужаса смерти, столь ясное, что было просто невозможно не думать о сотворившей его деснице и не глядеть вверх, высматривая промеж звезд знакомый силуэт. Присев на неопознаваемое металлическое нечто посреди почерневшего, выгоревшего пространства, где когда-то сверкали его краски, я произнес несколько фраз на латыни – почти про себя, но достаточно громко, чтобы их могло уловить ухо, для которого они предназначались. Ночь летела вперед, холод пробирался мне под одежду, а я повторял и повторял по очереди все латинские стихи и строки, какие только мог припомнить, и они торжественно и мерно звучали в стылом воздухе, как символ веры, составленный на полузабытом и едва внятном языке, который, однако, лучше всего подходил для выражения глубины и невообразимой сложности простой и понятной идеи Бога.

Я просидел на развалинах сгоревшего дома до утра. Ночные призраки свободно влетали и вылетали в выбитые окна, приветствуя меня как редкого гостя, случайно забредшего в это место на полпути между смертью и жизнью, но я был не в силах подняться и уйти, чтобы жить своей жизнью дальше. Моя душа, если таковая у меня была, оказалась слишком глубоко и сильно раненна, и поэтому все, о чем бы я ни думал, казалось мне полностью лишенным смысла. Окружавшая меня темнота казалась еще более густой из-за множества недоуменных вопросов. Что произошло? Что мог означать поступок моего отца, который пожертвовал своей жизнью (и бо́льшей частью маминой) ради картин, которые он писал с такой жадностью, с таким невероятным самоотречением и которые превратились теперь в пепел у меня под ногами? (Тут я оторвал ноги от земли и подобрал их под себя, обхватив колени руками.) И если Бог действительно прошел по нашей улице и посетил этот дом, разве не может Он явиться сюда снова и забрать меня?

Эта последняя мысль пришла ко мне неспроста: я не мог даже представить, что когда-нибудь сумею встать и уйти. Как мне быть? Что делать? Что мне делать сейчас ?..

На рассвете меня застали врасплох птицы. Их было множество. Они впархивали в окна и с головокружительной скоростью носились по бывшей мастерской, садились на что попало, щебетали, звенели и трещали на разные голоса. В этих песнях не было ни одной горькой ноты; в звонких птичьих трелях звучала одна только радость – такая беззаботная и неумолимая, что я не выдержал и швырнул в них обломком потолочной доски. Но прогнать птиц мне не удалось. Я бросал в них кусками обвалившейся штукатурки, потом вскочил на ноги и, размахивая руками и крича, пытался хватать их прямо в воздухе, но птицы лишь отлетали в дальний конец комнаты, словно не замечая спасительных окон. Здесь были дрозды, зарянки, сороки, коричневые крапивники, черные скворцы и другие, названия которых я не знал; все новые и новые птицы влетали в несуществующие окна и присоединялись к хору. Они носились у меня над самой головой с такой скоростью, что казались какими-то сгустками безумной энергии; если бы не их громкое щебетание и не восторженная настойчивость, с которой они изливали из себя непереводимую, неумолчную музыку жизни, в них было бы почти невозможно признать живые существа. Спустя час после восхода солнца мастерская была уже полна птиц, и я прекратил свои попытки их прогнать. От их пения самый воздух казался сладостным, и я вдруг поймал себя на том, что стараюсь дышать как можно чаще, а на моих губах и во рту как будто расцветают цветы. Мои уши полнились сладчайшим нектаром. Птицы садились мне на плечи, на колени, ненадолго взлетали, чтобы снова присоединиться к общему хору и исполнить свою часть нескончаемой песни, но не покидали меня насовсем. Выжженная раковина мастерской окрасилась изнутри в нежнейший розовый, желтый и зеленоватый тона. От смешения красок кружилась голова; я как будто рисовал глазами – такими прозрачными и чистыми становились эти цвета по мере того, как все громче звучала многоголосая птичья песнь. Даже темная зола у меня под ногами посветлела и, взметенная порывом ветра, рассеялась в воздухе. Повсюду были краски, музыка и шорох бесчисленных крыльев. Я поднялся и почувствовал, как по щекам снова катятся слезы – только теперь заметил, что плачу. Словно в трансе я прошагал к двери и вышел на улицу, наполовину готовый к тому, что стая голубей подхватит меня на крылья и поднимет высоко над красными кирпичными домами, над разбитой мостовой нашей улицы. Я ждал знамения, истолкования, смысла, просветления… и едва не потерял сознание, когда мне на плечо легла чья-то рука.