Нейл Уильямс - Четыре письма о любви

– Я заварю чай, – сказал Флэннери. Это были первые слова, произнесенные им в течение часа с лишним. Он направился было в кухню, усадив меня на диван в гостиной, но почти сразу заглянул в комнату снова. В руках у него была бутылка виски.

– А может быть, лучше?.. – проговорил он, но тут же поправился: – Нет, нет! Лучше чай. – Он кивком подтвердил свою мысль и исчез.

Думаю, тогда я уже понимал: Флэннери понятия не имеет, что он – мой ангел. Он ничего не знал о крошечных колесиках и прочей миниатюрной механике жизни, которую я сам только недавно начал постигать. Он не знал также – как понемногу начал понимать я, – какое огромное значение имеет сюжет, фабула жизни, и что каждая встреча, происходящая всякий раз, когда мы совершаем самые незначительные поступки, настолько умело и тонко вплетена в ткань бытия, что нам остается только следовать знакам, не задавая вопросов и не испытывая сомнений, как я последовал за ним сегодня утром. В противном случае вся наша жизнь превратилась бы в нечто случайное, бессистемное, хаотичное, а это, в свою очередь, означало бы, что никакого Гласа Божия, обращенного к семейству Куланов, никогда не было, и что мой отец разрушил наши жизни и погубил мою мать без всякой причины. Но ведь это не было – не могло быть правдой! Причина и смысл существовали , и я, сидя между диванных подушек в одежде, все еще перемазанной сажей и золой, понял, что Джону Флэннери суждено стать еще одной спицей колеса моей судьбы. Все предопределено, твердил я себе. Мне остается только следовать знакам – вот все, что я должен делать!

– Некоторые люди любят чай с медом. Я не люблю, но если захочешь, вот немного меда… – Флэннери поставил передо мной поднос и сел в кресло напротив, сжав ладони между коленями.

Прошел час. Может быть, и два – я не могу сказать точно. Когда я наконец поднес к губам чашку с чаем, он уже остыл. Прошло целое столетие, прежде чем я поставил пустую чашку обратно на блюдце. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. Мгновение, в течение которого я ее держал, очень быстро превратилось в два мгновения, потом – в десять, потом – в двадцать. И точно так же незаметно и быстро дни, отделявшие меня от роковой пятницы, когда не стало моего отца, слагались в недели и месяцы вследствие безостановочной и жестокой работы времени, вечно несущего нас куда-то, даже когда мы сидим неподвижно. Говорят, время проходит, но это не так. Мы вплавлены в его поток и движемся вместе с ним, и только наша боль растет.

В конце концов я переехал жить к мистеру Флэннери, причем произошло это как-то совершенно незаметно для меня. С моей стороны это не было намеренным поступком – так, во всяком случае, мне казалось. Сам я часто представлял себя выдвинутой далеко вперед пешкой в какой-то давно заброшенной шахматной партии – фигурой, которая застряла на своей позиции, замерла на полпути между надеждой и поражением и тихо, незаметно покрывается пылью. Жил я в гостевой спальне верхнего этажа напротив ванной. У меня имелся комплект чистых выглаженных полотенец, к тому же утром и днем, пока мистер Флэннери был на работе, я мог проводить время в любой из нижних гостиных. Перед уходом мой ангел так программировал музыкальный центр, что он часами воспроизводил музыку Моцарта и Баха, и по утрам, просыпаясь под звуки клавесина или фортепьяно, я подолгу лежал в постели и размышлял, как я буду жить дальше.

Официальный отпуск в связи со смертью близких родственников составлял пять рабочих дней. Пять дней было у меня, чтобы разобраться с отцовскими бумагами и решить все вопросы с похоронами. После этого я должен был вернуться в офис – за свой стол, пустующее место за которым раздражало Маккарти, словно пустая камора в барабане револьвера. Но никаких бумаг от отца не осталось, обо всем остальном позаботился Флэннери, и все свое время я проводил в компании Баха. Я купался в музыке, а в паузах между композициями слушал, как за окнами начинают опадать листья.

Недели через две или даже больше Маккарти приехал сам. Его синий автомобиль промелькнул на подъездной дорожке и остановился напротив парадного крыльца. Маккарти вышел, тщательно запер дверцу и несколько мгновений любовался сверкающим лаком, прежде чем повернуться к дому. Двигаясь хорошо знакомой мне походкой (так он всегда ходил в офисе), мой начальник поднялся по ступенькам, слегка повел плечами, расправляя костюм, и позвонил в дверной звонок. Я смотрел на него из окна второго этажа и видел подковообразную скобку его безупречно расчесанных полос, слышал, как истерично задребезжал, заглушая баховское аллегро, нажатый твердой рукой звонок. Несколько секунд мистер Маккарти прислушивался, отступив на полшага назад, потом обернулся на свой автомобиль и, убедившись, что тот на месте и по-прежнему сверкает, улыбнулся, а автомобиль улыбнулся в ответ хромированной решеткой радиатора. Потом мистер Маккарти позвонил еще раз, точно ножом разрезая музыку. На этот раз он давил на кнопку до тех пор, пока не решил, что я не мог его не услышать. Мистер Маккарти приехал сюда в свое служебное время; он отлично знал, что, пока он отсутствует, работа департамента идет вкривь и вкось, а то и вовсе стоит, и ему не терпелось поскорее вернуться назад, но сначала ему нужно было поговорить со мной. Вот он позвонил в третий раз, постучал для верности, снова отступил назад и поднял голову к окнам второго этажа. Увидев, что я преспокойно смотрю на него из среднего окна, мистер Маккарти на миг опешил и даже махнул мне рукой, словно подавая условный сигнал с какого-то далекого берега. Я помахал в ответ, и это привело его в его большее замешательство. Как раз в эту минуту по улице прошла женщина с ребенком, и он машинально обернулся, чтобы проверить, как там его автомобиль. Когда мистер Маккарти снова перевел взгляд на меня, в его глазах сквозила решимость. Он сделал мне рукой знак спуститься; при этом губы его двигались, словно он артикулировал каждое слово, как при разговоре с глухонемым, однако секунду спустя мистер Маккарти опомнился и крикнул: