Сергей Новиков - Шушель

— Интересоваться? Погоди, а какой биографией интересоваться? и какая она из себя?

Баха нисколько не смутило отсутствие ответа насчет телефона, и он охотно принялся отвечать на встречный вопрос.

— Ну, такая молодая, хорошенькая, не красавица, конечно, но так, знаешь, так это как бы сказать… Рыженькая такая… Миленькая, в общем. Даже очень миленькая, или нет, скорее не миленькая — славная. А про биографию в том смысле, что мы болтали, и про тебя болтали, и тут она спросила, женат ли ты, и, разумеется, я сказал, что женат, и жена у тебя общительная и красавица, а то какая ж дура с первым встречным, пусть это даже такой порядочный, как я, попрётся к совершенно незнакомому, пусть даже такому приличному, как ты. Кстати, о жене. Как у тебя сейчас? Есть кто-нибудь? Помню, пару лет тому, когда у тебя жил ты про одну любовь много рассказывал. И очень с чувством, я даже завидовал.

— Замуж она вышла. Сегодня. То есть, вышла, наверное, давно, а сегодня мне об этом сообщили.

— М-да? Ну и дура. Хотя вам виднее, конечно. Ты от этого, что ли, такой мутный? Брось, давай, звони Рэксу, кстати, как он там? Давно не виделись, да и с женой его с удовольствием пообщаюсь.

— Я бы тоже. Пообщался с удовольствием. Боюсь, у них удовольствия не прибавится. Ты письма не получал? — и Шушель сбивчиво, путаясь, что называется, в показаниях, или, если быть точнее, в оценках, начал пересказывать Баху злоключения последних дней.

Когда рассказ закончился, Бах одним глотком допил пиво, бодро заявил, что совершенно не видит, почему бы одному благородному дону не помочь другому благородному дону в выяснении некоторых щепетильных обстоятельств, и отправился к Рэксу, строго-настрого запретив Шушелю думать о плохом, а также пообещав по возвращении преподнести ему какой-нибудь приятный сюрприз. Сам Шушель оделся потеплее, и перебрался на балкон — курить и освежаться воздухом, и наблюдать зелень деревьев с тяжелыми кусками мокрого снега, и, может, развлекаться болтовней по телефону с кем-нибудь, и уж совсем точно, за тем, чтобы блаженно улыбаться, и наслаждаться туманными предчувствиями и думать, о том, как кстати приехал Бах. И когда он выполнил все пункты программы, за исключением одного — телефонного, телефон зазвонил сам.

Голос был женский. Однако приезд Баха настолько взбодрил Шушеля и породил так много надежд, что Шушель даже не вздрогнул от женского голоса в трубке по приобретённой за последние три дня привычке. Напротив — он сладостно замер, пытаясь отгадать, что означает звонок — кто-то ошибся номером или обещанные Бахом приятные сюрпризы уже начались. Замирал Шушель не напрасно — голос уточнил номер, а потом сказал:

— Пожалуйста, получите письмо. На вашу фамилию, на центральном почтамте.

— А вы? Вы с почтамта? Кто вы? Алло! Алло! — но в трубке уже пульсировали гудки. Шушель в задумчивости потёр трубкой лоб. Ясно было, что звонить с почтамта ему никак не могли, следовательно, звонила та, что это письмо отправила (и тут был повод радоваться — звонила точно не Люся), либо Люсино доверенное лицо (и тут взыгравшая было радость сменилась у Шушеля на утреннее предзапойное состояние). Сидеть запертым в четырёх стенах наедине с таким состоянием Шушель не смог, но и разминуться с благородным доном Бахом не хотел, поэтому он оставил в двери записку: «Ключ под ковриком», а коврик за неимением перетащил от соседей. По дороге к почтамту Шушель оптимистично похмыкивал. Дело в том, что сам он раньше частенько возмущался тупостью обывателей, которые прибегали к подобным запискам. «Ладно, если воры», — думал Шушель, — «а если эта (имелась в виду, конечно, Люся) припрётся — вот уж порадуется», — и Шушель снова хмыкал насчёт того, что вот и довелось употребить такой смешной способ, а ещё оттого, что ему почему-то совсем не верилось в визит Люси.

И когда Шушель вскрывал конверт, его уже не одолевали смутные тревоги по поводу очередного неприятного поворота этой нехорошей истории. Ухмылка, с которой он шёл на почтамт, и которая делала глаза узкими, а губы — сложенными в прихотливую кривую, отчего они (губы) слегка напоминали лежащую на боку букву «S»; так вот, эта дорожная ухмылка, исполненная грандиозного сарказма, сменилась на широко открытые глаза, нервно хлопающий крыльями нос и чуть высунутый от усердия, по детской привычке, язык, а грандиозный сарказм уступил место неподдельному волнению. Нужно ли говорить, что такая перемена в чувствах была весьма приятна Шушелю?