Сергей Комяков - Запрещенная Таня

И канализация была победой. И первый смыв унитаза.

И даже глупость какого-то снабженца направившего в Ленинград весной сорок второго большую партию духов «Красная Москва» была победой. Это были дорогие духи, но на деньги все равно было ничего не купить. Покупали духи, поливали ими друг друга и смеялись. «Красная Москва» — «Красный Ленинград» — «Наш Ленинград».

И выход на первый субботник весной сорок второго был победой. Никого не пришлось убеждать, что надо разбирать намерзшие и засохшие горы фекалий и отходов. Разбирать за себя и за мертвых. И вышли и разбирали и не кривились. Даже те, кто воротился от запаха вареной мойвы на общей кухне. И было это лучом света. И было победой.

А потом победой стало помнить все это. И жить с этим. И те, кто смог это сделать, действительно пережили блокаду.

— Я не хочу жить чужой жизнью, — ответила Танюша.

— Не хотите жить сейчас, — поинтересовался Сергей Васильевич, — или не хотите переживать чужую жизнь.

— А в чем отличие?

— О, — поднял взгляд Сергей Васильевич, — дело серьезное. Можно прожить чужую жизнь целиком, а можно пережить что-то чужое. Представьте, вас тянет быть банкиром, а вы работаете конструктором на заводе. Или наоборот. Это и есть та чужая жизнь, которую вы проживаете. А можно включиться в поток сознания другого человека и пережить некий кусочек его жизни. Так поступают актеры, когда готовятся к роли.

— Но и, то и иное не правда, — сказала Танюша.

— Почему, — поинтересовался Сергей Васильевич. Почему-то это средненькая студентка ему нравилась все больше и больше.

— В первом случае, — пояснила Танюша, — вы просто не знаете иной жизни, кроме той, что живете. Вы не можете прожить иную жизнь, вы ведь проживаете свою. А во втором случае вы вторгаетесь в то, чего не знаете, не чувствуете и не понимаете.

— Отчасти, правда. Вспомните «Мартина Идена» он пытался, и пережить и прожить и у него не получилось. Но вам-то надо это сделать. Вам просто необходимо понять Бертольц, как она размышляла и как она чувствовала.

— А вы думаете это возможно, — спросила Танюша.

Сергей Васильевич пожал плечами. Ему было интереснее, чем на скучных заседаниях кафедры или вульгарной бубнежки среднего студента. Обычный студент полностью бы согласился с Ним, сказал, что все понял, что проник во все мысли своего героя, а потом переписал бы монографию пятидесятилетнего срока хранения.

— А я и не знаю, — посмотрел на Танюшу Сергей Васильевич, — представьте я говорю все это уже тридцать лет. Каждый год каждому выпуску. В всегда слышу одно, — пойму, просеку, погружусь и осознаю. А в результате имею стандартные формы и фразы. Все ни о чем. Вы первая кто задает такие простые вопросы, — возможна ли такая методика в принципе. И получив такой вопрос, я вам отвечу — не знаю. Но думаю, что можно попытаться приблизиться к этому. Это как приближение к абсолютному нулю или скорости света. Это абсолютные величины. Вы никогда не поймете Бертольц. Вы не жили там и не были с ней. Ног вы можете сделать вывод о том, что она дала нам, нашему времени и можем ли мы почерпнуть что-нибудь оттуда.

— А если я не хочу, — упрямо повторила Танюша.

— Не хотите? — улыбнулся Сергей Васильевич.

— Не хочу.

— Но ведь не так давно вы были согласны не только погрузиться в, то время, но даже завести с Бертольц ребенка.

— У Бертольц не выжил ни один ребенок, — жестко ответила Танюша, — думаю и наш с ней ребенок долго бы не прожил. Наверное, он уже умер.

— Изумительно, — хлопнул по столу Сергей Васильевич, — изумительно. Вы сейчас все ближе к характеру Бертольцц. Во всяком случае, такой, какой я себе ее представлял. Чем больше вы читаете ее стихи и дневник, тем вы ближе к ее характеру. Вы погружаетесь в ее мир.

— Нет, — сказала Танюша, — я читаю ее, но я не хочу жить там и жить с ней.

— Все правильно, это правильно, — согласился Сергей Васильевич, — вы человек современного мира. Вам хочется современного мира, его ценностей, но поняв ценности того мира вы начинаете отрицать их. Вас закономерно пугает террор и война. Вы отрицаете их.

Сергей Васильевич внимательно посмотрел на Танюшу. Она покачала головой:

— Меня не пугает война или террор. Меня не пугает эпоха, меня пугают люди этой эпохи. Я их все больше и больше не понимаю.

— Не понимаете, — иронично спросил Сергей Васильевич.

— Не понимаю и боюсь их. Я даже их начинаю ненавидеть. Мне кажется. Что они сами виноваты во всем.