Сергей Комяков - Запрещенная Таня

Миша пристально посмотрел на нее:

— Почему ты так говоришь со мной? Я тоже всю блокаду в городе был.

— Был, — согласилась она.

— Так я-то чем виноват? — пожал плечами Миша, — только тем, что в Смольном документы печатали? Или тем, что героически не помер от дистрофии? Я и по субботникам ходил, сбивал сосульки из мочи и дерьма топором и улицы подметал и развалины разбирал. Хотя тоже жрать хотелось, как молодому волку. Я и печку таскал, хотя ты говорила, что она нам не нужна. И топил ее. И дрова доставал. Я даже Аню первый увидел.

— Какую Аню? — не поняла Татьяна.

— Какую? — покачал головой Миша, — забыла. А я не забыл. Соседка на этаж выше жила. Повесилась, когда ее дочь людоедка убила.

— Помню, помню.

— А я — то, как помню. Когда я к ней поднялся, то она уже в петле была, было видно, что нет смысла вынимать. А глаза еще не остекленели. Висит, язык набок, синий, а глаза еще не как у мертвого окуня. Постепенно так гаснут. Я посмотрел и вниз, к тебе пошел. И мне ты сейчас отвешиваешь, что я память блокады разрушаю.

— Нет, извини меня, нет, — Татьяна сжала виски ладонями, — ты не так меня понял.

— И ты меня, — спокойно сказал Миша, — мы давно друг друга не так понимаем. Ты одно говоришь, я другое. Вот и возникает в жизни диссонанс. Какофония нашего бытия.

— А ты заметил, — задумчиво произнесла она, — когда мы стали с тобой жить, то во время наших ссор, я была спокойной, а вот ты волновался. Психовал, громко говорил, по комнате метался. А сейчас наоборот. Я волнуюсь, а ты нет. Ты спокоен, а я нет. Я даже ответить тебе часто не могу. Представляешь, слов нет. У меня нет слов.

— Так это закономерно, — спокойно ответил Миша, — все изменилось. И мы изменились, и жизнь вокруг нас изменилась. И наше поведение изменилось. Все это объяснимо и понятно.

— Хочешь сказать, — тихо спросила Татьяна, — я постарела? Да?

Миша тяжело вздохнул:

— Мы с тобой сейчас опят по кругу бежим. Каждый вечер, одно и тоже, одно и тоже. Ты только о себе, что и как с тобой произошло. Почему так сейчас, а не по — другому. Спроси — почему сейчас 1961, а не 1941?

— Не хочу.

— Тогда не спрашивай. Не задавай мне вопросов о том, почему тебе не тридцать, а за пятьдесят.

— Поняла, — ответила мужу Татьяна, — вот теперь все поняла. Поняла.

— Вот и хорошо, что тебе понятно, — спокойно сказал Миша.

— А знаешь, — неожиданно произнесла Татьяна, — ведь нас убивает не время, нас убивает ложь. Сначала мы научились врать им, колхозникам, рабочим, партии и правительству. Потом научились врать друг другу. А потом научились лгать себе. А в блокаду вранья было меньше. Наверное, на него просто не хватало сил. А потом все быстро вынулось. Да так вернулось, что мы еще в этом преуспели. Преуспели.

— Как знаешь. Тебе виднее, — холодно ответил Миша, поднялся и вышел из комнаты.

Татьяна смотрела на стол. За десятилетия он превратился из творческой плахи в карцер отупения и безнадежности. На нем давно уже ничего не происходило. Да и произойти уже не могло.

Как сказал на очередном съезде Союза писателей Шолохов: Вот вы называете меня ведущим писателем, а я не ведущий, а стоящий. Причем уже давно.

Так же и она. Давно стоит. Стоит и смотрит, как выросли Вознесенские, Евтушенко и Рождественские. Как опередили они ее. Как меряются они славою друг с другом. А из ее ровесников есть святой Мандельштам, святой Пастернак, святая Цветаева и небожительница Ахматова. А она, Татьяна Бертольц оказалась как бы в сносках. Мелким таким шрифтом, в биографиях великих людей.

Получается, что жизнь была бурной, но на фоне остальных она прошла между струйками. Хорошо если дождя, а не чего по хуже.

Так и пресловутой личной жизни. Надо же так испохабить все, что придумать фразу «личная жизнь» есть общественная, есть работа, час на работу, час работы, час в магазинных очередях. И есть два часа, каждый вечер, а личную жизнь.

Да, еще же выходные все наши. Гуляй не хочу. Кинотеатры и оперные театры, драматические театры, музеи разные с утвержденной и проверенной программой. В которой ничего лишнего. И ни чего личного.

Хочешь, не хочешь, а все силы положить на общественно полезный труд. Правда, в этом ей удалось советскую власть обмануть. Хоть в этом. И отойти от облика совженщины.

Хотя, если то, что рассказывают о Коллонтай и Армадт, правда, то как раз наоборот. Но тогда ей удалось сохранить революционный задор. Ей и Ахматовой. У других не хватило ни задора, ни темперамента. Не хватило темперамента, чтобы не свариться в мелкой кастрюльке советского быта на коммунальной кухне. И не мудрено весь советский строй был создан мещанами для таких же мешан, происходивших из крестьян. Он и должен был переварить всех и вся в своих кастрюльках на маленьких и тесных кухнях. На кухнях, где нет покоя. В квартирах, где нет уединения. Для жизни, в которой нет радости.